Илья Носырев - Карта мира

— Чую книжные идеи Гнидаря, — усмехнулся Рональд.

— Не, Гнидарь мне совсем уж непонятно говорил чегой-то, — задумался Полифем. — Он про равенство людей и вовсе не рассуждал, он о метахвизике какой-то все больше, об избирательных правах, равенстве полов и этом… как его, чёрта… о, вспомнил, о плюрализьме мнений… А это я своим умишком дошел — оно и так понятно, нехитрая мысль какая…

— Странно: действительно метафизика. Бот уж не думал, что Гнидарь может таким бредом себе голову забивать. Он же практик, насколько я понял: организаторскими талантами располагает, в военном искусстве смыслит…

— В военном искусстве? — искренне удивился Полифем. — Он сильный просто — знай мечом машет, так и голову снести может кому. Я не видел его никогда в битве. А упражнялся он часто, врать не буду: каждое утро выходил во двор — это когда в Новых Убитах от маркиза скрывался — доставал меч из ножен, начинал им и так, и сяк круги выписывать: бабы с ума сходили, носами вперед в окна вылазили… Эх, артист он, конечно, — с завистью присовокупил Полифем. — Не филин старый, как я…

— Постой. Но крестьян ведь он обучил военному искусству?

— Да нет, Гнидарю не до этого было тогда… обучил их я, с грехом пополам, под ружье поставил, научил нехитрым разбойничьим премудростям… Гнидарь — человек слишком занятой, чтобы мужичью военную науку преподавать — он тогда памфлет какой-то сидел сочинял. Жаль, так и не сочинил: писал месяц, а потом встал, листки разорвал и ушел в лес на месяц — думать.

— Но восстанием руководил он? — уцепился за последнюю соломинку Рональд.

— Эх, кабы он, так мы давно бы победили… Я руководил, я, плохо и без выдумки. А на него, сокола нашего, только ссылался, когда мужикам свои приказы объявлял. Они и слушались. А представь, что стряслось бы, ежели они узнали, что всю стратегию я изобрел, темный смердов сын? Кто за мной пошел бы?

— Быть не может. Не верю. Так вся эта крестьянская война, которой в столице так боялись, — твоих рук дело?

— Выходит, что моих, — смущенно сознался Полифем. — У страха-то глаза велики: знал бы кто в Риме правду, по шее бы мне надавали, да в темнице бы сгноили…

— Так ты великий человек! — воскликнул Рональд. — Ты историческая личность, самая что ни на есть! О тебе же в учебниках писать будут!

— Ну, уж ты, барин, не в ту степь куда-то, — засмеялся Полифем. — Я разбойничал помаленьку, еройства тут никакого: маркиза грабил, окрестные деревни на борьбу поднял, монастыри жег — вор я, сэр Рональд, а никакой не ерой…

— Да послушай, — не успокаивался Рональд. — Ты же целую армию создал, причем неплохо вооруженную. Ты по всей империи взбаламутил крестьян: они наслышались о подвигах новоубитских вилланов и сами хотят свободу обрести. А Гнидарь в это время злился на отца, да памфлеты недописанные рвал! Что он сделал в этой жизни, Гнидарь? Ты же и мудрей его, и одаренней, и благородней!

— Все, барин, под лошадь прятаться начну, — Полифем покраснел до самых ушей. — Говоришь невесть что, понапрасну Гнидаря изобидел. Говорю ж тебе: еройства никакого в моих делах не было… Дума у меня одна всего, хотя и сильная — куда мне там за Гнидарем угнаться…

Он смотрел на Рональда и ухмылялся, морщинистый, хоть и вовсе не старый, со сломанным носом и разрезанным с одной стороны ртом. От загара его лицо было черно, жилистые руки напрягались и двигались, едва поспевая за (Мыслями. Похвалы Рональда его явно обрадовали.

— Хотел я, чтобы люди красиво жили! Не красиво в том смысле, что в шелках и бархате купались — а красиво, с землей в согласии, а не как кошка с собакой. Земля, она вон какая прекрасная, и люди изначально не обезьяны какие… И Рим мне не нужен, и богатства его незачем — я хочу, чтобы люди не страдали больше, а если страдали, так от причин природных, с которыми не во власти человеческой бороться. Жить нужно — полной грудью жить, не как эти мертвецы из Муравейника и не как эти разъевшиеся дохляки, которых в Риме считают живыми и благородными. А там, глядишь, и с османами сразимся — и из-под их власти народы освободим. Смотришь — и весь круг земель зацветет… Я ж неграмотный — а если бы сюда еще грамоту приложить — чего бы понастроили! И на другие звезды летали бы, и от болезней детей спасли бы, и все, что в сказках нам про минувшие времена, опять сумели бы…

Его руки рисовали звезды и корабли, к ним плывущие, а в единственном глазу сиял огонь, разгоравшийся все ярче, — нет, пожалуй, не огонь — свет, а Рональд глядел не отрываясь и поражался. Современники наверняка запомнят Полифема обычным разбойником — даже если восстание и победит, что почти фантастика, то историки Вечного города, попрятавшиеся в своих каморках, все равно сохранят образ кровавого недоумка, говорящего на деревенском наречии и вырывающего дворянам кадыки. Но пройдет века два, и мысли этого человека, простые и заурядные в сравнении с изысками столичных мыслителей и в то же время вершина для того, кто и писать-то никогда не научился, оценят по достоинству, пусть и с немалой усмешкой… «Кто был святым, кто был отступником — не скажет современник мрачный», — мысленно цитировал он лучшее стихотворение Гнидаря.

Чаща вдруг кончилась, и кони, цокая копытами, вышли из лесу на обширную поляну. В центре ее стояло глинобитное строение, размерами сопоставимое с самым большим кварталом Рима, а вокруг него ютились сотни палаток: шумели людские голоса, курились костры, дети ревели на руках у матерей, охотники волокли туши кабанов и оленей.

Мертвецы вперемежку с живыми оживленно строили свободную от власти сеньора жизнь.

— Вот он, Муравейник, приехали.

Снаружи это был какой-то хлев, ей-Богу, правда, хлев громадных размеров. Глиняная мазанка, круглой формы, похожая на коровью лепешку размером с целый город; сверху ее зачем-то перетягивали канаты. У Муравейника не было ни окон, ни четкой грани между стенами и крышей — все как-то скруглялось и не имело углов, единственная деталь правильной формы — квадратный вход — была украшена вполне первобытным орнаментом — меандром, волнистыми линиями.

— Запасайтесь провизией, — посоветовал Полифем. — Внутрь пойдете одни.

Иегуда кивнул, спешился и пошел беседовать с крестьянами о ценах на съестное, веревки и всякую необходимую утварь.

ГЛАВА 17

Муравейник

Разверстый в боку Муравейника зев, единственный вход и выход, поглотил их. Полифем и прочие их спутники посмотрели на них с явным сожалением и молча разошлись.

Рональд последний раз оглянулся на дневной свет за спиной — и поразился, насколько же странно виден из коридоров Муравейника окружающий мир. Деревья, кусты и трава распались на отдельные линии, увиденные под неожиданным углом… На такое лучше было вовсе не смотреть — и Рональд продолжил свой путь вслед за Иегудой.