Илья Носырев - Карта мира

Так это выглядело со стороны. Рональд же видел людей и понимал, что это люди, но дальше этого его рассуждения не шли. Он даже не называл их этим словом — «люди» — в своем сознании, ибо вовсе не помнил слов; но ненавидел этих существ, посадивших его на цепь, чуждых ему и глазеющих на него — и всякий раз вскакивал с земли, чтобы прыгнуть на них и перегрызть им глотки. Мир огромен, да цепи — вот беда!…

Он все еще был человеком, но только внешне: тело его от лежания на земле покрылось ссадинами и синяками, лицо стало черным, одежду свою он изорвал и сбросил с себя почти всю, до белья и теперь только холодными ночами залезал под ворох тряпок, лежавших возле столба, к коему он был прикован.

Так продолжалось уже неделю: время от времени рыцарь, обессилев, засыпал, и тогда Иегуда пододвигал ему тарелку похлебки; когда Рональд просыпался, то жадно кидался к тарелке, лакал суп, опрокидывал жестянку и пил с земли, вылизывая ее черным языком. Человеческая вонь утвердилась вокруг столбов, между которыми отныне совершалась жизнь нашего доброго рыцаря; крестьянки — и те зажимали носы, проходя мимо.

Как- то, уже на исходе недели, батько Полифем и Иегуда стояли и разговаривали.

— Нельзя его здесь оставлять! — рычал Полифем. — Не видишь, что ли, что за зверь в нем поселился? Крестьяне по доброте душевной или еще почему отпустят его, а он перережет всю округу. Или, наоборот, станут его терзать — ты этого хочешь? Пусть умрет достойной смертью — ну, почти достойной — от наших рук.

— Эх, я и сам знаю, что нельзя, но как же тут быть? — Иегуда сгорбился и уставился в землю, совсем как обычный человек. Полифем косил единственным глазом, ища его страшные зрачки.

— Через пару дней сюда нагрянут инквизиторы! — грохнул Полифем кулаком по стене сарая. — Они его все равно на фиг запытают! «Ибо в нем бес!» — они скажут. Или ты думаешь, они его отпустят из-за благородного происхождения и воспитания? Не дури, кончим его — дай дело с концом! Хороший он человек, это видно, я бы за него, может, жизнь бы отдал, кабы пьяный был, а он бы не такою звериною там лежал, а бок о бок со мною сражался! Но если так вышло, то лучше бы ему потяту быть, нежели полонену! Верно я говорю?

— Верно, — неожиданно согласился Иегуда, поднимая глаза.

Они помолчали.

— Мужики рассказывают: над Муравейником люди видели новое явление, — произнес Слепец. — Высоко в небе носилось что-то радужное, переливающееся. А потом стали находить крестьян, посиневших, отравленных ядом, с большими укусами на теле.

— Час от часу не легче! — воскликнул Полифем (как Иегуде показалось, притворно). — Добро бы мертвяки ходили, все бы ничего, а тут хрень такая, только держись! Поспешать надо, дядя, одним словом.

— Надо, — согласился Иегуда. — Завтра пустимся в путь. Рональда с нами не будет.

Полифем одобрительно кивнул, похлопал монаха по плечу и пошел к своим башибузукам.

Рональд потихоньку приходил в себя. Помутнение находило приступами, а затем отпускало. Сейчас в ушах его звучала странная музыка. К привычному ритму, который сопровождал его всю жизнь — биению сердца, шуму легких, стуку крови в венах — добавился еще один: какое-то повизгивание, словно кто-то нити натягивал или играл на скрипке — точнее, даже не играл, а именно скрипел на скрипке… Он чувствовал себя разлившейся в половодье рекой, которая затопила незнакомые территории и теперь новым дном своим ощущает чужеродные предметы — прибрежные заросли, мусорные свалки, дома и повисших в глубине, где земное тяготение примирилось с выталкивающей силой жидкости, утопленников.

«Реке не век разливаться», — подумал он и даже не знал, радоваться или плакать по поводу того, что почувствовал всю правду этих слов.

Рядом с ним сидел Иегуда и гладил его по грязным, свалявшимся волосам. «Как собаку гладит», — с горечью подумал рыцарь, принюхиваясь к собственному отвратительному запаху.

— Как ты? — спросил Иегуда.

— Странно, — подобрал нужное слово Рональд. — С одной стороны, зверем я себя не ощущаю, но и человеком — тоже нет. Я словно в пути и только что сделал привал. Впереди расстилаются неведомые джунгли, сзади я слышу голоса знакомых и друзей: они с каждым днем становятся все неразборчивее.

— Бедный, бедный мой друг! — воскликнул Иегуда. — Ведь мне придется тебя убить, и уже завтра.

— Я слышал, — сознался Рональд.

— Я не могу оставить тебя здесь. Кто знает, что за программу вложил в твою голову коварный маркиз…

— Не осуждаю тебя, — сказал Рональд. — Я и правда странно себя чувствую: словно в моем мозгу плавится железо, как в тигеле, и скоро примет новую форму, превратившись в удобный для кого-то инструмент. Коротка была моя жизнь, но скажи — ведь правда я прожил ее достойно?

— Правда, — ответил Иегуда, и в глазах его вновь блеснули слезы. Они обнялись — Слепец не испугался Рональда — и расстались, должно быть, навсегда. Иегуда ушел, а Рональд, чувствуя нечеловеческую усталость, свалился на землю и захрапел.

И уснул, и видел сон.

Атомы — каждый из них был, как яркая звезда, горящая в пустоте, залог жизни в мертвой Вселенной. Они находились друг от друга на колоссальном расстоянии; но по мере того, как Рональд отдалялся, поднимаясь надо всей картиной, они становились все мельче и сливались в одну сияющую туманность — так продолжалось до тех пор, пока он не осознал, что туманность в точности повторяет форму его тела, и это скопище атомов и есть он, рыцарь Рональд.

Он лежал, огромный, длиной во Вселенную, и даже пошевельнуться боялся, ибо знал: от каждого движения его разбиваются мириады солнц, гибнет такое количество существ, населяющих Вселенную, которой он был, что он и за все время существования родной планеты не написал бы столько нулей к единице.

И ужас, все больший и горший, переполнял его душу — ибо он пытался представить тот мир, что лежит за его пределами, мир, в котором каждые 90 килограмм веса, равные ему, наполнены таким же количеством звезд и населены таким же количеством живых существ, что и его собственная внутренняя вселенная.

Но было еще нечто, что поражало его воображение больше, чем этот мир из горящих солнц.

Какая-то сила; какое-то тяготение; какое-то движение; какое-то существо.

Он почувствовал его, хотя и не видел самого существа, что двигалось к нему: тысячи тысяч ног были у него и столько же рук. Ногами оно наступало на атомы и шагало по ним, как по булыжнику. Оно приближалось, и Рональд все более и более осознавал масштабы этого существа: поистине, оно было всеобъемлюще и всемогуще — и форму приняло настолько скромную, чтобы не устрашить его окончательно, но даже и в этой ипостаси он не мог понять, как может находиться во Вселенной такая мощь, такая гигантская протяженность, пожалуй, такое совершенство… существо наконец приблизилось к Рональду и пошатнуло ту Галактику, какой он себя видел, — звезды сорвались со своих позиций, сталкивались, разбивались и рождались снова. Это было подобно смерти — перестать быть прежним существом — но и рождению, разумеется. Боль, что он чувствовал, была болью младенца, впервые увидевшего свет. Но он не вынес этой боли — и содрогнулся, содрогнулся оттого, что увидел нечто великое, большее, чем та Вселенная, какой он себя видел, и больше той земли, на которой он когда-то жил.