Сельма Лагерлёф - Сага о Йёсте Берлинге

Это кроткий Лёвенборг, потерявший невесту в мутной водной пучине, — он как никто другой рабски предан Йёсте Берлингу. Он прокрадывается к клавикордам, ходит вокруг инструмента, осторожно трогает его, нежно гладит клавиши.

Наверху в кавалерском флигеле у Лёвенборга есть большой деревянный стол, на котором он нарисовал клавиши и установил подставку для ног. Он может сидеть за этим столом часами, заставляя пальцы бегать по черным и белым клавишам. Там он разучивает гаммы и этюды и играет своего любимого Бетховена. Госпожа Музыка столь милостива к нему, что он сумел переписать большинство из тридцати двух его сонат.

Однако старик никогда не решался играть на каком-либо другом инструменте, кроме своего стола. К клавикордам он испытывает благоговейный ужас. Они привлекают его, но еще более пугают. Этот дребезжащий инструмент, на котором барабанили столько полек, для него святыня. Подумать только, какой удивительный инструмент, сколько струн! И они могут вдохнуть жизнь в творения великого маэстро! Стоит лишь приложить к ним ухо, как услышишь внутри шелест анданте и скерцо. Да, клавикорды и есть тот алтарь, у которого молятся госпоже Музыке. Но ему никогда не доводилось играть на них. Сам он никогда не разбогатеет и не сможет купить подобный инструмент, а на этом, что стоит здесь, он никогда не осмеливался играть. Да и майорша не слишком охотно отпирала их для него.

Он, разумеется, слышал не раз, как на них наигрывали польки, вальсы и мелодии Бельмана. Но от такой убогой музыки инструмент лишь дребезжал и стонал. А вот если бы на нем играли Бетховена, тогда бы он издавал совершенные, прекрасные звуки. Он решает, что настал час для него и для Бетховена. Он наберется мужества, прикоснется к святыне и доставит своему юному другу и повелителю радость внимать чарующим, пленительным звукам.

Лёвенборг садится за клавикорды и начинает играть. Он взволнован и неуверен в себе, проигрывает несколько тактов, пытается найти нужную тональность, морщит лоб, начинает сначала, потом закрывает лицо руками и плачет.

Да, дорогая госпожа Музыка, на душе у него горечь разочарования. Святыня оказалась вовсе не святыней. В ней нет ни прозрачных, мечтательных тонов, ни глухих и мощных громовых раскатов, ни сокрушительного грохота урагана. В ней нет бесконечно сладостных звуков, которыми напоен воздух рая. Это всего лишь старые разбитые клавикорды.

Но тут госпожа Музыка подает знак догадливому Бееренкройцу. Он вместе с Рустером отправляется в кавалерский флигель, и они приносят стол Лёвенборга с нарисованными клавишами.

— Вот они, — говорит Бееренкройц, — вот, Лёвенборг, твои клавикорды! Сыграй для Йёсты.

Тут Лёвенборг перестает плакать и начинает играть Бетховена для своего опечаленного юного друга. Сейчас он развеселит его.

В голове старика звенят прекраснейшие звуки. Он уверен, что Йёста слышит, как прекрасно он играет. Его друг, без сомнения, замечает, что игра его нынче вечером особенно хороша. Ничто ему больше не мешает. Его пальцы так и бегают по клавишам. Ему легко удаются самые сложные пассажи. О, если бы сам великий маэстро слушал его!

Чем дольше он играет, тем сильнее охватывает его вдохновение. Каждый звук приобретает у него неземную силу.

«О печаль, — играет он, — отчего мне не любить тебя? Оттого, что твои губы холодны, твои щеки поблекли, твои объятия душат, а взгляды превращают в камень?

О печаль, печаль, ты одна из тех гордых женщин, чью любовь нелегко завоевать, но зато она горит ярче и сильнее всякой другой. О ты, отвергнутая, я прижал тебя к своему сердцу и полюбил тебя. Я согрел тебя лаской, и твоя любовь наполнила меня блаженством.

О как я страдал! Как тосковал, потеряв тебя, любимая! Вокруг меня и в моей душе наступила темная ночь. Тщетно предавался я исступленным молитвам. Небеса не вняли моей мольбе. Ни один светлый ангел не спустился с усеянного звездами неба, чтобы утешить меня.

Но мое томление разорвало мрачную пелену. Ты спустилась ко мне, легкая и воздушная, по мосту из лунных лучей. Ты пришла, о моя возлюбленная, озаренная светом, с улыбкой на устах. Тебя весело окружали добрые гении. Головы их венчали венки из роз. Они играли на цитре и флейте. Видеть тебя было блаженством.

Но ты исчезла, ты исчезла! И не было больше моста из лунных лучей, по которому я мог бы последовать за тобой. Бескрылый, лежал я во прахе на земле. Мои стенания были подобны рычанию дикого зверя, оглушительному грому небесному. Я готов был послать молнию гонцом к тебе. Я проклинал весь белый свет. Желал, чтобы злой огонь испепелил растения, а чума истребила людей. Я призывал смерть и преисподнюю. Муки в вечном огне казались мне блаженством в сравнении с моими страданиями.

О печаль, печаль! Тогда ты и стала моей подругой. Отчего мне не любить тебя, как любят этих гордых, неприступных женщин, чью любовь нелегко завоевать, но горит она ярче и сильнее всякой другой».

Так играл бедный фантазер. Он сидел, охваченный вдохновением и душевным трепетом, вслушиваясь в чудеснейшие звуки, уверенный в том, что Йёста тоже слышит их и находит в них утешение.

Йёста сидел и смотрел на него. Вначале этот дурацкий фарс сердил его, но постепенно его душа смягчилась. Старик, наслаждавшийся своим Бетховеном, был неподражаемо трогателен. И Йёста подумал о том, что этот кроткий и беспечальный человек тоже страдал, ведь он тоже потерял возлюбленную. И вот он сидит, сияющий от счастья, за своими выдуманными клавикордами. Стало быть, человеку этого достаточно для счастья?

Он почувствовал себя уязвленным. «Как, Йёста, — сказал он сам себе, — неужто ты разучился терпеть и быть снисходительным к ближнему? Ты, чья жизнь закалилась в бедности, ты, слышавший, как каждое дерево в лесу, каждая кочка на поляне проповедует всепрощение и терпение, ты, выросший в стране, где зима сурова, а лето не балует теплом, неужто ты забыл искусство терпения?

Ах, Йёста, мужчина должен переносить испытание с мужеством в сердце и с улыбкой на устах, иначе какой же он мужчина? Печалься сколько угодно, если ты потерял возлюбленную, но держи себя как мужчина и вермландец! Пусть взор твой светится радостью. Встречай своих друзей веселой улыбкой. Сурова жизнь, сурова природа. Но для того, чтобы противиться этой суровости, они создали мужество и веселье, иначе никто не выстоял бы в этой жизни.

Мужество и веселье, сохранить их — твой первый долг. Ты никогда не изменял им, не изменяй же и теперь.

Неужто ты хуже Лёвенборга, стучащего пальцами по деревянным клавишам, хуже всех остальных кавалеров, отважных, беспечных, вечно молодых? Ведь ты знаешь, что каждый из них познал страдание!»