Виталий Каплан - Чужеземец

— Только имейте в виду, — строго заявил отец Александр, — я вас на эту авантюру благословить не могу.

— У нас ещё будет время поспорить, — утешил его Алан.

Старик Иггуси долго думал о чём-то, покусывая губу. Потом, родив вопрос, глухо пробурчал:

— Вот говоришь ты, что не по воле этого Бога в мир беда вползла? Он, значит, не хотел такого? Но коли так, выходит, он слабый бог… и разумом слаб, потому что не предвидел, чем всё обернётся, и руками — не сумел, значит, всё быстренько исправить… Вот я прежде чем глину месить, подумаю хорошенько, годна ли… не многовато ли песка, не рядом ли с рекой собрана… а то ведь горшки трещинами пойдут.

А варит у старичка голова! С ним не то что с некоторыми в Хагорбайе, более всего интересовавшимися, каких именно служебных духов Господь создал, да в каком порядке, да какие дал им имена, да какова у них специализация… Горшечник зрит в корень…

— Видишь ли, дедушка, человек посложнее горшка будет. Когда Бог сотворил человека, то не таким его сделал, как всяких зверей да птиц. По Своему образу Он человека создал, и в каждом человеке этот образ есть. Кое-чем мы похожи на Истинного Бога. А знаешь чем? Свободой. Она, свобода, тоже ведь разной бывает.

Одно дело, когда ты сам себе хозяин, никто над тобой с плёткой не стоит. А другое — когда сам решаешь, делать или не делать, верить или не верить, любить или не любить… Такая свобода каждому дана, и мудрецу, и дурачку, и государю, и рабу, и старику, и младенцу… Так вот, первые люди, с которых род человеческий пошёл, дурно своей свободой распорядились, отсюда беда в мир и вползла…

Алану казалось, что говорит он весомо, убедительно — но, вслушавшись в молчание старика, понял: опять неудача. На сей раз перебрал с абстрактными идеями, надо было как-то попроще… Нет чтобы тихонько попросить Господа: «Вразуми… дай слова»…

— И что же сделал твой Бог, когда люди в пакости измазались? — недоверчиво спросил Иггуси.

— Вот что, дедушка, — ответил Алан, — расскажу я тебе сказку, а после растолкую…

Он неторопливо заговорил. Нелёгкая это работа — на ходу сочинять притчи, особенно с учётом местного менталитета. Домашние заготовки тут не пригодились.

То, что он напридумывал, готовясь к миссии, оказалось подобно горшку из речной глины — как сказал бы вот этот дедуля. Одно дело изучать здешнюю культуру с высоты нескольких сот километров, и совсем другое — окунуться в неё с головой. А взять какую-нибудь евангельскую и своими словами переложить — тоже не годилось.

Те-то, евангельские, прочно завязаны на палестинские реалии, на Ветхий Завет, и слушатели Христа прекрасно все намёки понимали. А здесь… Мир сплошного политеизма… Но ведь должны найтись и для них слова, должны… Такие же люди, ничуть не глупее древних иудеев, и сердца у них не твёрже…

Краем глаза он видел, как вошла во двор тётушка Саумари, молча остановилась у крыльца, сложив на груди дотемна загорелые, покрытые сеточкой мельчайших морщин руки. Ну, головомойка обеспечена, понял Алан. Ведь и в самом деле обещал старухе «богословский карантин». Но не прерывать же рассказ. И он говорил, говорил, стараясь ловить реакцию старого горшечника.

— Ну вот что, — терпение тётушки Саумари, видимо, лопнуло как проткнутый ржавым гвоздём воздушный шарик. — Поговорили, и будет. Рано тебе, Аалану, из дома выползать, только раны растревожишь. И ты тоже хорош! — напустилась она на мальчишку. — Он-то ладно, ничего не соображает, очень уж крепко по башке лупили, но ты-то понимать должен…

— Так господин сам же велел во двор его вывести! — набычился Гармай.

— Запомни, малой: в этом доме я госпожа и моё слово первее прочих, — цыкнула на него старуха. — И с тобой я ещё разберусь, мало не покажется. А сейчас в дом господина веди…

Потом она переключилась на горшечника, и тот под взглядом ведьмы съёжился как сушеный гриб.

Возвращение в комнатку с факелом далось нелегко — ныли суставы, плыло всё перед глазами. Скорее всего, давление скачет, решил Алан. Может, бабка и права — рановато выполз… Зато с горшечником пообщался. Как знать, может, зерно и прорастёт. Почва-то, на первый взгляд, добрая…

— Я тебе что велела?! — отодвинув циновку, прошипела тётушка Саумари. — Я тебе молчать велела о богах! А ты не придумал ничего лучше, как старого Иггуси в свою веру перетягивать. Да знаешь ли ты, какой он болтун да сплетник? Да через седмицу, а то и раньше, весь город будет знать про то, что ты вестник Истинного Бога! До жрецов дойдёт, до наместника, высокородного господина Арибу… Всех подвёл!

— Извини, тётушка, — вздохнул Алан, — нарушил я своё обещание. Но ведь человек сам подошёл, заговорил… ну и слова за слово. Пойми, ну не могу я о Боге молчать, за тем я и пришёл на эту землю…

Тётушку, разумеется, словами было не прошибить. Она немедля возразила, Алан ответил… и само поехало. За её язвительными фразами явно скрывался интерес, только слепой этого бы не заметил. Она слушала о Боге, ставшем Человеком, не верила, насмехалась, била в самые слабые, как ей казалось, места — и всё глубже погружалась в разговор. Алану даже пришло на ум, что старой знахарке и раньше хотелось детальнее расспросить его о таинственном Истинном Боге, но гордость не позволяла. А вот сейчас, когда возник формальный повод…

Чем дальше тянулась беседа, тем более Алан поражался её уму. Тётушке бы не травками пользовать, ей бы студентов учить и монографии писать… опередила бабка своё время. Может, на тысячи лет опередила. Такие и рождаются — один на тысячи, а скорее, на миллионы.

— В одном ты прав, — заявила она под конец. — Жестоки наши боги и равнодушны, их невозможно любить. А людям любить-то хочется, вот и потянутся они к этому твоему Истинному. Но всё кончится тем, что угодят на колёса и на колья, потому что сие смута… и государь новые верования вводить запрещает. Так что запри свой опасный рот на дюжину замков. Сам веруешь, мальчишка твой верует, ну и болтайте промеж себя, а других не мутите. И вообще, все повязки сбились, биение рваное, — она внимательно прощупала пульс. — Гармай, паршивец, где тебя духи носят? Ну-ка грей воду, сейчас все повязки поменяем.

10

Тело вновь было здоровым и сильным, и в каждой жилке его, в каждом сосудике струилась энергия нетерпения, острыми электрическими булавками колола нервы.

Обзорный экран уже затянуло фиолетовой дымкой — начиналась тропосфера, снижение шло как и предписано программой, отклонение параметров от расчётных — в пределах нормы. Перегрузки наваливались мягко — словно огромная подушка, полная плотной, слежавшейся за десятки лет ваты. Ничего не поделать — требовалось гасить скорость. Обшивку можно не жалеть, приговор ей уже вынесен и высочайше утверждён.