Мария Теплинская - Короткая ночь

— Ясю! — тихо позвала она.

— Да? — откликнулся Горюнец.

— Ясю, милый! — подалась она ему навстречу.

— Полно, Лесю, полно! — остановил он ее.

— Да что с тобой, Ясю? — ахнула девушка. — Что случилось, каханый мой?

Она уже почуяла неладное, но еще не понимала, насколько все серьезно.

Горюнец бережно снял ее руки со своих плеч.

— Не я твой каханый, Лесю, вот что, — ответил он.

— Как — не ты? — растерялась девушка. — А кто же?

— Кто бы ни был, да только не я. Послушай меня, Лесю. Пустое все… Одно слово — не судьба… Я… Я не люблю тебя.

Она изумленно вскинула ресницы, затем вздохнула и с облегчением рассмеялась:

— Ясю… А я-то сразу и не поняла, что ты шутишь.

— Я не шучу, — перебил он. — Лесю, постарайся понять. Ты молода, тебе жить бы да радоваться… А я… За мною ты себя погубишь.

От этих слов Лесины черные брови гневно взметнулись, глаза вспыхнули жутким огнем.

— Все ясно, — произнесла она мрачно. — Это они.

— Кто — «они»? — не понял Янка.

— Горбыли, кто же еще? Это они голову тебе затуманили, с толку сбили. Они и без того по всему селу трубят, что-де я молода, а твоя жизнь кончена… Их это слова! Ох уж, право, эти мне Горбыли!

— Нет, Лесю, — печально ответил он. — Это не Горбыли. Это — жизнь.

— Будь она проклята, такая жизнь! — выкрикнула она в гневном отчаянии. — Будь прокляты они все!

Закрыв лицо руками она бросилась прочь из хаты — только косы плеснули следом.

Он едва удержался, чтобы не броситься вслед за нею, как непременно сделал бы раньше. Но теперь он не вправе был ее останавливать. В бессильном горе опустился он на лавку, закрыв руками лицо, как только что она. Впереди ждала его жизнь — одинокая, безотрадная и, видимо, недолгая. А в душе вновь поселилась черная пустота — как тогда, после ухода Кулины.

Он не помнил, долго ли так просидел в тяжком своем оцепенении; но когда отнял наконец от лица руки, солнце уже скрылось за лесом, над его черными вершинами дотлевала кромка зари, а в темнеющем небе замерцали редкие звездочки.

Он тяжело поднялся, накинул на плечи свитку и вышел из хаты прочь.

Она бежала через перелесок, не разбирая дороги, ничего не видя от слез — совсем как в то недавнее воскресенье, когда у нее мучительно открылись глаза на Данилино вероломство. Но теперь все было много тяжелее и безысходнее, чем тогда. Тогда се ее отчаяние, по существу, сводилось к полудетской обиде, к уязвленному самолюбию отвергнутой девушки, которой предпочли ту, что была со всех сторон хуже, но зато могла похвалиться «высоким родом». Ну, еще ехидное злорадство подруг, и боль обманутой мечты. Все это, конечно, было и горько и обидно, но, по большому счету, не так уж и страшно.

Теперь же она чувствовала, что земля уходит у нее из-под ног, что иссякают последние силы, которые она черпала прежде из благодатного и чистого источника, теперь навсегда закрытого для нее. Ясь был не только старым другом; за эти долгие годы он успел стать частью ее самой, частью неотрывной, неотделимой. Казалось немыслимым, невозможным, чтобы эта часть вдруг взяла и предала ее. Нет, в глубине души она понимала, что Ясь ее не предал, знала, как мучительно далась ему эта ложь о том, что он ее больше не любит, и что лишь тревога о ее будущем заставила его сказать эти горькие слова. Но мог бы, по крайности, прежде у нее спросить! И она бы ответила со свойственной ей горячностью, что ее не страшат никакие невзгоды, и никогда она его не покинет.

Но он, не спросясь, решил все по-своему. Она знала, каким упрямым и каменно-твердым может быть Ясь, когда убежден своей правоте. И пусть он по-прежнему любит ее — разве легче ей от этого, зная, что никогда он больше ей об этом не скажет?

Куда она бежала? Она не задумывалась об этом — ноги сами несли ее к Елениной отмели. Она позабыла и про Янкины запреты, и про гайдуков, которые могут подстерегать ее там. У нее не было мысли сделать ему назло, просто это было с детства дорогое ей место, куда она привыкла прибегать со своими большими и малыми бедами. Там, стоя на низко вымытом небольшом обрыве, глядя, как набегают на желтый песок легкие волны, как мерцает на солнце водяная рябь, вспоминала она о той далекой страшной беде, что постигла некогда их Длымь. Порой видела она мысленным взором прекрасный и строгий лик праматери Елены, что укоряюще качала головой. И ей бывало стыдно, когда вспоминала она, сколь ничтожны ее мелкие напасти в сравнении с настоящей бедой. И с этим стыдом у нее отчего-то просыхали слезы, уходили обида и гнев, и делалось на душе легко и покойно.

Теперь над Елениной отмелью лепетали березы, гасли в речных водах золотисто-алые блики заката. Как давно, казалось, не приходила она сюда! Тогда деревья еще были окутаны легкой зеленой дымкой, теперь же листва стала густой, насыщенной, взрослой. Почти сравнялись цветом, столь различные прежде, береза и граб, ветла и рябина.

Она подошла к своей березке, коснулась пальцами тонких веточек. Деревце совсем уже оправилось от давнего увечья и теперь шелестело на ветру живой листвой, не отставая от здоровых подруг. Ветерок развевал, слегка теребя, растрепанные концы повязанной вокруг березки холщовой ленточки, добела выцветшей на солнце.

Ей вспомнилось, как почти год назад она подвязала этой ленточкой — тогда еще цветной, голубой — безжалостно сломанное деревце. Это было в тот самый день, когда Ясь отдал ей, спасшей от погони беглую крепостную девушку, золотые колты праматери Елены. Эти колты она хранит все в той же берестяной табакерке, в надежном уголке за печкой. Ей и в голову прежде не приходило когда-нибудь их надеть — и вовсе не из опасения, что могут отнять или украсть, о чем в свое время предупредил ее друг. Просто чувствовала она, что не пристало ей таскать повсюду своих древних хранителей, трясти ими где ни попадя у людей на глазах. Да и как их носить? В уши вдеть, навроде сережек? Она как-то примерила тайком от всех — красиво вышло, спору нет, да только уж больно неловко: тяжелые они, мочки тянут.

Да и носили их, как ей откуда-то смутно помнилось, совсем по-другому: вроде бы к вискам крепили, к венчику налобному, на узеньких плетеных лясках. Такую ляску и поныне запросто выплетет любая девчонка-шестилетка. У нее и у самой полным-полно таких лясок, сплетенных еще в детские годы. Так что на крайний случай у нее нашлось бы, на что повесить колты. Да вот никак до сих пор не сподобилась на лясках примерить: то было недосуг, то народу полна хата, а как выдавалась свободная минутка — отчего-то сразу из головы вылетало.

А теперь вот незнамо с чего припомнилось. Ах, праматерь Елена! Пожалей свою крестницу, посоветуй, как ей быть и что делать…