Генри Олди - Баллада о кулаке

— Чем объяснить сумели б мы тогда?! — еще раз возопил изрядно подвыпивший пассажир и вдребезги разнес о палубу крутобокую чашку — только брызнули во все стороны черепки, отливавшие молочной белизной.

Лазутчику жизни не надо было объяснять, что он видит перед собой одного из высших столичных чиновников. Квадраты в стиле «доуню» с изображением драконообразной коровы украшали одежду тех, кто отмечен был Сыном Неба за особые заслуги; замок в форме рыбы символизировал сохранение государственной тайны — сановник, носящий подобное украшение, был немым и недремлющим, как рыба. О цикаде и соболе даже говорить не приходилось — такое позволяла себе только аристократия.

И неважно было, что халат сановника заляпан жиром и залит вином, что рыбий замок погнут, а соболиные хвосты на шапке истрепались.

Важно было то, что джонка его спешила с севера на юг.

Да и сам именитый певец, вне всяких сомнений, заметил лодку, на которой сидели Змееныш и преподобный Бань. Махнув своему лодочнику, сановник другой рукой указал на пристань — и джонка с навесом двинулась наискось течения. Но причаливать к пристани судно почему-то не стало. Ловко прилепившись к первой лодке, прямо вплотную к левому борту, помощники швырнули четыре бронзовых крюка — и оба судна на некоторое время стали одним целым.

— Эй, наставник! — заорал певец, обращаясь к монаху из тайной службы. — Вина выпьете?

Обращение само по себе было достаточно грубым, лаже если не предполагать в столичном чине наличия особой вежливости к нижестоящим. И Змееныш, что называется, поставил ушки торчком, когда преподобный Бань неторопливо ответствовал:

— И вина выпью, и от мяса не откажусь! Примите скромного инока под своим навесом!

После чего перепрыгнул на борт джонки сановника.

От лазутчика жизни не укрылось, что лодочники обеих джонок уже собрались на причале, и тот, который вез сановника, взахлеб рассказывает что-то своему собрату по ремеслу.

Экипаж новоприбывшей джонки весь, как на подбор, состоял из людей кряжистых, тяжкоруких, с тусклым невыразительным взглядом, какой бывает только у тех любимцев судьбы, кто смотрел смерти глаза в глаза.

Опять же: странные слова, какими только что обменялись певец и монах, слишком уж напоминали Змеенышу уговорные фразы, заранее приготовленные для неожиданных встреч.

Змееныш Цай растянулся на корме — счастье экое привалило, наставник мучить перестал! — и зажмурился.

Ему все меньше и меньше хотелось в Столицу.

...Не поднимая ресниц, лазутчик ощутил рядом с собой присутствие двоих людей. От одного пахло табаком и прелым мехом — лодочник с трубкой и в кацавейке; от другого неуловимо тянуло сухими пряностями и, как ни странно, вином — преподобный Бань вернулся с чужой джонки.

Лодку слегка качнуло.

Видимо, крючья были отцеплены, и развеселый певец отправился дальше, с севера на юг.

— Вы, наставник, это... — бухтел лодочник, ежеминутно откашливаясь. — Вы, значит... не надо вам больше плыть. Мы с парнями правым рукавом пойдем, до Ханьских Пустошей, а там груз примем и обратно потащимся! Чего вам крюка давать?! Здесь если берегом — и десяти ли не будет, а там уже почтовая станция... договоритесь с кем-нибудь, наставник, подсядете в повозку и двинетесь себе ни шатко ни валко! Три поста минуете, возьмете от дороги Цветущих Холмов правее — и как раз пригороды Бэйцзина!

Лодочник помолчал и добавил глухо:

— Храни вас Будда, наставник... вас и мальчишку вашего.

И все время, пока преподобный Бань и Змееныш спускались на пристань и шли к зарослям ивняка, за которыми начиналась тропа, ведущая к почтовой станции, — все это время лодочник смотрел им вслед и кусал черенок своей трубки.

Он не видел, как, углубившись в ивняк, преподобный Бань приказал Змеенышу остановиться и начал рыться в своей котомке.

Достал сверток.

Содрал с себя оранжевую кашью.

Погладил ладонью бритую макушку и натянул на голое тело такую же черную хламиду, в какой до сих пор щеголял Змееныш.

После вынул мешочек с тесемками и извлек оттуда две гуады — именные бирки обители, где указывалось время принятия иноком монашества, имя последнего и место расположения монастыря.

Одним глазком Змееныш сумел заглянуть в написанное на гуадах — ни о каком Шаолине там речь и не шла, а сообщалось о Храме Полдневной Бирюзы в уезде Шаньду.

Невольно лазутчик скосился на руки наставника. Те глубоко утонули в широченных рукавах — и все-таки, стоило предательским клеймам хоть на минуту обнажиться, и никакая гуада не смогла бы никого переубедить!

— Вот так-то, инок, — невесело бросил Бань. — Пошли, что ли...

И больше не сказал ни слова до самой почтовой станции.

Рядом со станцией, непривычно пустынной и безлюдной, возвышался двухъярусный павильон.

Над входом в него красовалась вывеска:

«Совместная радость».

А чуть ниже на кипарисовой доске меленькими иероглифами, красными, как кровь:

«Охранное ведомство Ши Гань-дана».

На крылечке павильона сидел могучий старик в бумажном халате и пил просяное пиво. Годы ничего не смогли поделать с упрямцем — именно о таких мужах говорилось в древности:

«Двигаются, как водяной вал, покоятся, как горная вершина, падают, как сорока, стоят, как петух; мчатся, как ветер, валятся, как железо, защищаются, как девственница, нападают, как свирепый тигр!»

Длинные волосы старика были завязаны в два белых пучочка, поперек щеки красовался извилистый шрам, уходящий к самому горлу, жилы на шее вздувались синими червями — а на мрачном лице не было ни одного из сорока трех признаков благожелательности.

За складчатым кушаком у грозного старца торчала сабля без ножен — та короткая сабелька, которую еще прозывают «костяной саблей» и которая с головой выдает принадлежность ее владельца не к коренным ханьцам* [Ханьцы — коренные китайцы; И — малая народность.], а к народности И. Поговаривали, что мужчины И спят с саблей чаще, чем с женой. В их селениях лучшие бойцы развлекались следующим образом: подбросив в воздух палочку, рубили ее пополам и не давали обломкам упасть на землю — подбивали клинком, как дети подбивают цурку. После чего пополам рубился каждый обломок; и так далее. Победитель превращал бедную палочку в груду щепок, прежде чем хоть одна из них касалась земли, — и все селение гордилось героем.

Лучшие из лучших проделывали то же самое — но с сидящим у них на шее приятелем, играющим на свирели.