Карина Демина - Королевские камни

— Сначала казалось, что этих дней много… так много, что весна никогда не наступит. А потом вдруг оказывалось, что она уже вот — вот… и совсем рядом… и всего‑то осталось, что три дня… или два… или и вовсе последний… он так долго тянулся этот последний день… я уже считала часы… и минуты… и меня не отправляли спать, но мы садились в гостиной… или играли во что‑нибудь, или просто беседовали… иногда мама читала… или я… не важно, главное, что мы все ждали, когда наступит полночь.

Ийлэ все‑таки взяла пуговицу.

— А в тот последний год, когда… когда еще казалось, что все наладится, часы остановились. Мы не сразу поняли… сидели и ждали, что вот — вот пробьют полночь… и ждали… а они все никак… семь минут. Бесконечные семь минут… она уже наступила, а ты и не знаешь. Бывает так.

— Бывает, — согласился Райдо. — Но ведь наступила же?

Наступила.

Где‑то там, за порогом. И на треклятых яблонях вот — вот распустятся цветы, а ему, Райдо, приходится разыгрывать умирающего. Он этого цветения ждал всю зиму, оттого вдвойне обидно будет пропустить…

— Семь минут, — Ийлэ сжала пуговицу в кулаке. — Это ведь немного, да?

Райдо кивнул. Немного.

Пожалуй, что немного, только он успел усвоить, что и время имеет свою цену. И иные минуты дороже золота.

— Не убегай от меня, — попросил он. — Пожалуйста.

— Не буду.

— И платье это выбрось. Оно меня в тоску вгоняет. Тебе нужны яркие… потом, когда закончится все, мы к морю поедем, ладно? Я бы показал тебе и Город, но боюсь, тебе там будет неуютно. А море… море всем нравится. Рассказать?

— Расскажи, — легко согласилась Ийлэ.

— Море — это вода… то есть, ты конечно, знаешь, что море — это просто очень много воды, но представить ее, пока не увидишь, сложно. Оно бывает серым. Или синим. Зеленым. Даже розовым… на закате. Золотым тоже. Оно то гладкое, что атлас, то ощетинившееся, разозленное. Ветер пытается его оседлать, но с морем не так просто справится. Оно встает на дыбы… — Райдо протянул руку.

Раскрытая ладонь, пустая.

Приглашение.

И оно было принято.

— На берегу пахнет солью. И еще водорослями. Порой море отступает, и на прибрежной полосе остаются раковины, или еще морские ежи… их собирают, чтобы продать. Иногда попадаются подарки не такие интересные… я как‑то дохлую рыбину нашел. Матушка не оценила, а я ведь хотел ее порадовать.

Слушает.

Полуприкрытые глаза, и бусина — пуговица, зажатая в кулаке. И Райдо спешит продолжить, боясь одного, что воспоминаний его не хватит. Сказка прервется, и его женщина, которая слишком не уверенна, что в нем, что в себе самой, вновь придумает какую‑нибудь глупость.

— Мы выезжали на море в первый летний месяц… иногда — в первый осенний, когда жара отступала… летом разрешали купаться. Даже некоторые девушки решались, хотя матушка этого не одобряла, полагала купальные костюмы слишком… — Райдо описал полукруг в воздухе. — Смелыми. На грани приличий… нижних юбок нет, руки оголенные… ужас.

Ийлэ дышала.

Однажды ему случилось поймать синицу, залетевшую в палатку, не иначе как по глупости, а может, и нет. Зима была, замерзла птаха, а из палатки теплом тянуло. Вот и притянуло. Синица сидела в его руках, смирная, притихшая, и Райдо слышал отчаянный стук птичьего сердца, и боялся сдавить слишком сильно.

— На море тебе понравится… я надеюсь.

Она не ответила.

И пускай.

Гости явились в разгаре весны, когда потеплело и как‑то очень резко. Землю парило, и запах ее, тревожащий, манящий, пробирался в раскрытое окно.

Две недели.

И люди Гарма обжились в городе, облюбовав заведение матушки Бибо. Как ее звали на самом деле, крупную кряжистую женщину, которая и в молодости своей не отличалась особой красотой. Она много курила и говорила медленно, взвешивая каждое слово.

— Ты мне, я тебе, — сказала она, выслушав тогда Райдо. — Не потому, что деньги нужны…

…от денег, впрочем, матушка Бибо тоже не отказалась.

— …и не потому, что я так уж властей боюсь. Одна была, другая стала… а там, глядишь, и третья придет, — она носила очочки из темного стекла и к тонким дужкам их крепился кожаный наносник. Под ним скрывалась дыра. Матушка была больна, пожалуй, давно больна, и солнечный свет раздражал ее глаза, но она не замечала болезни и тем была симпатична. — Власть властью, а девки девками. Небось, всем нужны…

— Тогда почему?

— Почему… — она прищурилась и рукой заслонилась от свечи, стоявшей далеко, но оказалось — слишком близко к ней. — Потому что этот городишко гниет и давно… все эти приличные дамочки, которые от моих девочек носы воротят. Навроде их и вовсе нет. И муженьки их, что ко мне бегают. А в городе встретишь, так скривятся, будто нелюдь какую увидели. Я вот помру скоро… так перед смертью хоть увижу, как их перекосит. Перекосит?

— Еще как, — пообещал Райдо и, помолчав, добавил. — Мне прислуга понадобится. Поэтому если кто из твоих… девочек вдруг захочет жизнь поменять…

— Добренький?

— Какой есть.

— Здоровые нужны, — матушка Бибо постучала кривым ногтем по столу. — Поговорю… авось кто и вправду захочет… не подумай, мои девочки ни в чем не нуждаются. Кто‑кто, а мамаша Бибо никогда никого не обманывала и силой к этому делу не принуждала. От силы толку никакого… потому, не обижайся, ежели никого не сыщется. В служанках хлеб не сладкий… нигде он не сладкий… но ты иди, иди… я девочкам скажу, чтоб с тобой, аки с исповедником… нет, на исповедника ты не тянешь. Тот‑то любит к нам заглянуть. А что, небось, удобно. Сам согрешил, сам покаялся, сам себе грехи и отпустил.

Она зашлась хриплым лающим смехом.

Этой женщине и вправду осталось недолго. Кто займет ее место? Кто‑то займет. Мамаша Бибо наверняка нашла достойную кандидатуру… тоже карьера, если подумать…

— Ты болен, — повторила Ийлэ в сотый кряду раз, и Райдо кивнул: болен, он помнит о своей болезни, опиуме и виски.

Несвежие простыни.

И лихорадка.

Должна быть лихорадка, но следовало признать, что выглядел он до отвращения бодрым.

— Пей, — Ийлэ протянула кубок.

— Мерзко пахнет.

— На вкус еще хуже. Белокрестник жгучий, малина и тертый корень ройша. Моментально пропотеешь. Меня этим в детстве лечили.

Не обманула, на вкус пойло было еще более отвратительно, нежели на запах. Не горькое, какое‑то кисловатое, перебродившее будто.

— Теперь ложись… голова не кружится?

— Отравила, да?

— Отравила, — она убрала волосы со лба. — Вот и верь после этого альве.

Нервная кривоватая улыбка. И нить пульса дрожит.

А ей ведь страшно, но Ийлэ учится держать свои страхи в узде.