Гроза над крышами - Бушков Александр Александрович
С безмерным сожалением Тарик завернул кинжал в холстинку и упрятал на прежнее место — времечко поджимало, он наконец решился. Ни папаня, ни маманя никогда не стали бы шарить в его шкафчике, так что тайным владельцем прекрасного оружия быть еще долго...
В сгущавшихся сумерках принес тяжелый стул, поставил его перед стеной, отделявшей его комнату от родительской спальни, и расселся, словно в балагане (так, собственно, и было). Уже привычно поднял руки с растопыренными пальцами и сделал что-то, чему не пытался найти слов в человеческом языке. Сам он называл это «убрать стену» — за неимением лучшего, все равно никому не нужно ничего объяснять...
Как всегда, то ли почудилось, то ли нет, что по спине к затылку прошла теплая волна, словно горячей банной рукавицей погладили — сухой, без воды и мыла, — а волосы легонько взвихрил порыв неизвестно откуда взявшегося ветерка. Меж растопыренными пальцами зажглось синеватое сияние, в отличие от пламени холодное, неощутимое, не причинявшее ни малейшей боли, — и тут же пропало. Все. Теперь можно положить руки на колени и смотреть, зная, что на той стороне тебя не видят, не подозревают, что стена исчезла: она исчезла только для тебя...
Родительская спальня ярко освещена стеклянным шаром большой лампы — сразу видно, туда щедро сыпанули «огневика» так, чтобы хватило на пару часов. На широкой родительской постели сидел Матрос... нет, это, конечно, был папаня, откуда тут взяться постороннему Матросу? Просто папаня одет Матросом, собравшимся погулять на берегу: штаны с раструбами из тонкого сукна, а не парусины, тельник в разноцветных ромбах (только без названия корабля на груди), разве что босой и без носков, а ведь Матросы всегда надевают на берег синие носки, это у них выпендреж такой.
Мамани нигде не видно. Но вот распахнулась узкая дверь оде-вальни, крохотной комнатушки с единственным окошечком под потолком, и маманя появилась...
Ух ты, ну надо же! Челюсть от удивления отвисает, того и гляди на колени упадет...
Что за платьице на ней надето — из желтого тарлатана146, наподобие летнего, на узеньких лямочках, с глубоченным вырезом и коротеньким подолом, едва прикрывавшим женскую тайну, тесном дальше некуда. Тарик и не подозревал, что у нее есть такое насквозь неполитесное платьице. Впрочем, он и не подозревал, что у папани есть наряд Матроса, — никогда не бывал в родительской одевальне.
Он смотрел с отстраненным любопытством изучателя147, как это называется на ученом языке. Как иначе смотреть на собственную маманю, не с мужским интересом же, вот это выйдет натуральное мозгоблудство. Он и пришел сюда как изучатель, решившись увидеть, как это происходит у взрослых, и не более того... О
Тарлатан прозрачен, как жидкое стекло, все можно рассмотреть. Фигура у мамани, конечно, не девичья, но лишний раз понятно, почему на нее до сих пор заглядываются мужчины, даже тот дворянин долго не мог отлипнуть, а уж фальфабель слюнки пускал... Видно, что женская тайна аккуратно, начисто выбрита — ну ничего себе... Но красиво, чего уж там.
Распущенные волосы волной падают на плечи, а губы и глаза подмазаны, но гораздо обильнее, чем положено политесным женщинам, а вот веселые девки в рабочие вечера только так и подмазываются. Из-за этого прозрачного куцего платьица маманя как две капли воды походила на веселую девку. В таких вот платьицах они у себя в домах перед посетителями и щеголяют, заразки, рассказывал старший брат.
— Ну, проходи смелее, раскрасавица, — сказал Матрос-папаня. — Я ж не кусаюсь, ты не думай. Мы, пенители штормовых морей, красоточек не кусаем, мы с ними нежней обходимся... Как зовешься, прелесть портовая?
Тарику в этих словах послышалось что-то ужасно знакомое.
— Шармиделла, — произнесла маманя, остановившись на полпути к постели. — Правда, меня так и зовут...
— Делла, значит, — сказал папаня. — А меня Дастср... последние десять лет, ха!
Теперь Тарик не сомневался, знал точно: это сцена из «Зачарованного клада», третьей книжки о похождениях бравого капитана «Альбатроса» Фаулета. Нуда: «Альбатрос» пришел в вольный порт Каларо-Тарада продать захваченную намедни купеческую каракку с грузом шелка, и лихой Дастер, вожак «бешеной ватаги»148, по своему обыкновению заглянул в веселый дом «Семью семь прелестниц» и, как было у него в обычае, потребовал «девочку посвежее, не затасканную, да чтобы с ней приятно поговорить можно было обо всем на свете». И швырнул на конторку дюжину золотых — он никогда в таких делах не мелочился, он ни в чем и никогда не мелочился. Хозяин, кланяясь, сказал, что есть редкостный товарец, для щедрых посетителей и приберегали. И пришла Делла. Значит, вот так: даже не Зар и Аянка, а Дастер и Делла... И оба держатся как заправские лицедеи — значит, не впервые представление разыгрывают. Ну, родители... вон как развлекаются! А он-то думал, это у них происходит скучно — но ничего подобного...
Делла присела на постель, Матрос налил ей и себе по немаленькому стаканчику вишневой водочки, лихо опорожнил свой, и Делла выпила до дна. А вот тут у них неточность: в книжке Делла отчаянно закашлялась, поперхнувшись, потому что пила водочку впервые в жизни, и Дастер хлопал ее по спине, пока не отдышалась. Эта Делла, конечно же, выпила привычно — ну, все-таки это не Делла, а Аянка. А вот дальше по книжке...
Делла спросила:
— Как вы только пьете этот жидкий огонь?
Дастер одной рукой ее приобнял, сдвинув лямочку с круглого плеча, другой гладил ноги ничуть не грубо. Усмехнулся:
— Красотка, огонь у моряка. И совсем не жидкий, очень даже наоборот. Расскажи-ка лучше, как сюда попала.
Тарик услышал именно то, чего ожидал: очень печальную историю. Отец-рыбак однажды не пришел назад, сразу полдюжины баркасов не вернулись после жуткой бури. Потрясенная этим мать слегла с отнявшимися руками-ногами, а через неделю тихо умерла во сне, и Делла осталась одна-одинешенька на белом свете. Как случается со многими рыбаками, сбережений отец не оставил. Делла мастерски умела делать одно: разделывать рыбу, но в разделочную рыбацкого порта ее не взяли, там и так людей хватало. Вообще-то брали, но Мастер потребовал регулярных услуг понятного рода. Какое-то время она жила тем, что продавала
оставшуюся от отца одежду и разные домашние вещички, но скоро они кончились, и несколько дней пришлось голодать. Тут-то и заявилась одна пронырливая тетушка с их улицы и прямыми словами предложила пойти в веселый дом, приговаривая: от тебя не убудет, девонька, эта штука останется при тебе, а жить будешь припеваючи, с твоей-то о мордашкой и фигуркой к простым
морякам отправлять не будут, станешь забавой для чистой публики...
Делла держалась два дня, а потом, окончательно оголодав, поплакала и решилась, и сегодня у нее первый посетитель. Признаться, с невинностью она уже рассталась: совратил жгучий красавчик с их улицы, а добившись своего, прикинулся, что знать ее не знает. Хорошо еще, что не затяжелела в дополнение к прочим невзгодам...
Дальше, естественно, наступило молчание. Сочинитель от себя написал: конечно, Дастер, ходивший по морям пятнадцать лет и посетивший превеликое множество веселых домов, отлично знал, что многие веселые девки мастерицы выдумывать всякие душещипательные истории, по которым они сюда попали не из тяги к привольной жизни и любви к легким денежкам, а из-за печального сплетения трагических жизненных горестей. Наслушался баек и позатейливее. Но сейчас, к своему безмерному удивлению, обнаружил, что верит девушке в каждом слове.
Сочинителя тут, понятно, не было, поэтому так и осталось неизвестным, что думал Дастер. А вот потом все пошло по книжке: не тот был мужик Дастер, чтобы расчувствоваться и уйти, на прощанье высыпав перед Деллой все оставшиеся в кошеле деньги (такое бывает только в голых книжках для девчонок, какие ни один мальчуган читать не станет, хоть режь). Дастер рассуждал очень даже жизненно: если он уйдет — придет другой, не такой благородный душою. И деликатненько уложил Деллу на неразобранную постель, сдвинув и вторую лямочку так, что мог полюбоваться прелестями Деллы во всей их красе (а грудь у
