Гроза над крышами - Бушков Александр Александрович
Тарик неспешно доедал аппетитно зажаренный маманей земляной хруст с вкуснейшей рыбкой, крайне редко оказывавшейся на обеденном столе. Не без легкой зависти вдыхал аромат свежего пива, но ничего тут не поделаешь, придется обходиться компотом. Прекрасно и папаня, и маманя знают, что они на старой мельнице попивают чуток пивка — все в эти годочки так делали. И папаня вдобавок, сам когда-то побывавший Подручным у портовых грузалей, должен еще догадываться, что Тарику раз в неделю и на палец водочки перепадает, — сам через это прошел, но мамане никогда про Тарика не проговорится, у мужчин свои маленькие тайны, не для женских ушей. Однако по железному старинному обычаю дома, в кухне Тарик сможет отхлебнуть даже пива, лишь когда станет полноправным Подмастерьем, не раньше...
— Аянка, ты взгляни, — хохотнул папаня. — Тарик у нас сидит как один большой нос. Ишь, принюхивается! Терпи, сынулька, рановато тебе еще...
— Да не больно-то и хочется, — Тарик старательно изобразил полнейшее равнодушие к здоровенному пузатому кувшину с носиком-желобочком, на добрых шесть булитов (почти половина пенного содержимого уже была приговорена папаней, как он в таких случаях говорил, к казни через брюхо).
— Вот и лопай рыбку на сухую, — добродушно пророкотал папаня (а сам счастливчик сделал приличный глоток). — Отличная рыбка, спасибочки. Глянь, мать, какой добытчик вымахал: и деньги в дом несет, и всякую вкусноту, вон сколько сладкого ледку приволок, помимо рыбки. Порт — это тебе не что-нибудь, при нем всегда пропитаешься...
— Чуточку мне иногда тревожно, Зар... — сказала маманя. — Как бы он там не связался с чем-то скверным. Именно что порт! Сам знаешь, как там в теньке обстоит...
— Глупости, Аянка, — отмахнулся папаня, прежестоко казнив еще полкружищи пива. — Посмотри, какой парняга вымахал: красивый в тебя, но умный-то в меня. Никогда он с потаенкой не свяжется — ты ведь про нее? Умному можно и без потаенки распрекрасно прожить, особенно если наставниками будут грузали, которые жизнь понимают туго. Все давно растолковали, верно, Тарик?
— Верно, — сказал Тарик. — В первый же месяц жизни научили.
— Слышишь, Аянка? Уж грузали-то все знают про жизнь портовую, а если чего не знают, то этого и на свете нет...
Это как сказать и с какой стороны посмотреть, подумал Тарик. Кто знает о старухе и Матросе, которых видел он один? Только он и знает, вот и получается для сегодняшнего случая: чего люди не видели, того и на свете нет... вроде цветка баралейника.
Он отодвинул пустую тарелку и взялся за кружку с вишневым компотом — маманя мастерица была на компоты. Нури, которой такой роскоши, как хозяйкины компоты, не полагалось, живенько помыла за собой посуду и, вытерев руки своим полотенечком, произнесла предписанное, как каждый вечер:
— Благодарю за пропитание, хозяева ласковые, позвольте отойти ко сну...
— Позволяю, — так же привычно разрешила маманя (ненужные словечки, но так уж заведено, пока есть кабальники и хозяева), и Нури тихонько выскользнула за дверь.
Папаня и маманя пили пиво, разве что рыбку маманя устроила по-женски: очистила свой ломоть и аккуратно порезала на обливное блюдце. Папаня послал Тарику веселый взгляд, явно означавший: «Никогда бабам не научиться правильно пить пиво, сынок!» Тарик ответил солидарным, понимающим взглядом, одним из тех, что объединяют мужчин, несмотря на разницу в годочках. И неторопливо пил компот. По прошлому опыту знал уже, что вскоре последует. И точно, нанеся изрядный урон содержимому кувшина, папаня тщательно отер руки особым полотенечком, чтобы были чистейшие, нарочито зорко огляделся:
— Где-то тут была моя брякала...
Это тоже было чем-то вроде устоявшегося церемониала: папаня, с его-то памятью (тут Тарик весь в него), прекрасно знал, где что лежит. Вот и сейчас он уверенно открыл крайний шкафчик и извлек оттуда свой старый гитарион с облупившимся кое-где вишневым лаком и выведенной сбоку от струн надписью ИЛЕАНА (так было в большом обычае в те времена, когда папаня был Подмастерьем, а маманя — Приказчицей в лавке родителя). Как-то папаня, вот так же после доброго кувшина пива пустившийся в рассказ о былых временах, когда они с маманей только начали ходить, поведал: частенько о имена симпатий его друзья выводили легко смывавшейся краской, чтобы, ежели симпатия поменяется (всякое бывает у молодых), убрать без труда и вывести новое. Однако папаня, ухарски подмигнув Тарику, сказал: вот он-то краску купил особенно устойчивую, тогда уже чувствовал, что это надолго, как оказалось — насовсем. И добавил с зухвальским видом: «А ведь я ей тогда даже еще яблочек не погладил, только чмокались». Сидевшая тут же маманя с деланым возмущением прикрикнула: «Зар, при ребенке!», но видно было, что ей это приятно. Это было всего полгода назад, и папаня фыркнул:
— Нашла ребеночка!
И шепнул мамане на ухо что-то такое, отчего она запунцовела и с непритворным уже возмущением отрезала:
— Вот уж Тарик у нас не такой!
Так до сих пор Тарик и не знал, что папаня тогда сказанул, — но ясно, что какую-то вольную шутку, они со времен его молодости не изменились особенно....
Папаня привычно настроил инструмент, прошелся по струнам и удовлетворенно кивнул. Понятное дело, распевать что-то под гитарион на людях политесно только Подмастерьям или вовсе уж молодым неженатым, даже необрученным Мастерам, а вот солидным людям с серьгой в ухе144 это так же непозволительно, как выйти на люди без головного убора... да что там: без штанов! Зато дома и почтенный Мастер вправе терзать гитарион и услаждать слух окружающих песнями хоть весь день, пока колокол не пробьет «тишину в четырех стенах», — в своем доме многое позволено, даже супружницу колотить — правда, с соблюдением строгих правил (то, что иные супружницы сами колотят мужей — что далеко ходить: Долговяза взять или безответного дядюшку Митака, — правилами не установлено, однако ж преспокойно бытует в виде очередной негласки).
Папаня вдарил по струнам:
— Растет камыш среди реки, Он зелен, прям и тонок. Я в жизни лучшие деньки Провел среди девчонок.
Часы заботу нам несут,
Мелькая в быстрой гонке, И счастья несколько минут Приносят нам девчонки...
Маманя слушала его самозабвенно, положив ногу на ногу, уперев локоть в колено и подпирая кулачком подбородок с загадочной отрешенной улыбкой. Раскрасневшись после пары кружек доброго пива, она снова выглядела гораздо моложе, и легко представить, какой она была двадцать лет назад, когда Зар и Аянка, как нынешние молодые, даже уходили на берег реки — это считалось и считается чуточку неполитесным, мало ли как парочки могут озоровать вдалеке от улицы (и озоруют, будьте уверены!), но и эта негласка неистребима...
— Богатство, слава и почет Волнуют наши страсти.
Но даже тот, кто их найдет, Найдет в том мало счастья...
Давно уж Тарик подметил, став постарше: папаня никогда не пел песен, романсеро и балладино, хоть чуточку, хоть краешком каким связанных с морем, а ведь таких немерено, и каждый, кто с молодых годов играл на гитарионе, должен их знать. И пришел к выводу: где-то в глубине души у папани все же есть потаенная тоска. Определенно не из тех, что грызет неотступно и всерьез, однако ж таится на самом донышке души...
О причинах гадать не приходится, они легко угадываются...
Когда-то папаня, следуя примеру отца-моряка, собирался после Школариума уйти в Юнгари, да не абы какие — морские Парусники.
Что было решено, отец одобрял, мать смирилась. Оставалось каких-то три месяца, и тут корабль отца не вернулся с моря, и никто из команды так никогда и не объявился. Матери пришлось тяжеленько — муж, как с иными случалось, серьезных сбережений не оставил, полагая, что проживет еще долго. Все бы ничего, не они одни попадали в такое грустное положение, вдова смогла бы прирабатывать шитьем, а папаня все же пошел бы в Юнгари. Но не зря гласит старое присловье: беды в одиночку не ходят... Сын старшего брата моряка, дядюшки Таниота, по дороге из Школариума попал на перекрестке под копыта битюгов бочковозной габары и сгиб на месте (Тарик слышал, рассеянный был мальчуган, вот и тогда о чем-то замечтался).
