Генри Олди - Маг в законе. Том 1

Друца он вовсе не замечает. Ну да, что ему, важному доктору со стеклышком, ром таборный!

– Итак, я слушаю. Даме, разумеется, первое слово.

– Не будет моего слова, Король. Сейчас – не будет. Все равно ты мне не поверишь. Да и не указ ты мне, и слово твое против моего одинаково весит. Собирай сходку. Там всей колоде крымской и отвечу. И Бритый ответит. Не бойся, дождемся, бежать не станем. Попросил бы добром – может, и развязала бы язык. А сейчас, когда ты на меня крестников мертвых при всех повесил – хоть убей, ни слова больше не дождешься. Обидел ты меня крепко, Король…

– На обиженных воду возят, Княгинюшка! А насчет "хоть убей"… правильно понимаешь. Промолчишь живая – скажешь мертвая. Я тебя подымать и укладывать буду, подымать и укладывать! Взмолишься о покое – не дам. Тебе после этого ад раем покажется! А ошибка выйдет – тогда уж я на сходке перед всей колодой отвечу. Если «Варварам» кто-то суть Закона поведал – отвечу, милая, честно отвечу! Туза больше нет, значит, до сходки я в колоде старший. Последний раз говорю: лучше добром расскажи.

– Поссследний раззз…

Ответ Княгини внезапно тоже переходит в змеиное шипение. В нем пробивается что-то из голоса покойной Тузихи перед смертью; глаза становятся узкими, как щелочки – и в глубине этих щелочек начинают разгораться угли из адского костра.

– Стреляйте! – взрывается окрик трупаря.

Я зажмуриваюсь, но выстрелов почему-то все нет и нет. Осторожно открываю один глаз.

Левый.

…Ну, девка!

…Ну, дождалась!

…Вот оно, колдовство-то! взаправдашнее! всамделишное!..

Знать бы еще – радоваться или как?!

Оба «клетчатых» червяками на крючках рыболовных извиваются. А вот вам – сдвинуться! А вот вам – стрельнуть! выкусите! Рука-то у каждого, которой он из левольверта палит, возьми вдруг да и окаменей! И на вид булыжник булыжником. Уж они и так, и сяк дрыгаются, и второй рукой курок спустить норовят – дудки!

Я от полноты чувств даже «комода» в зад пнула.

Теперь бы доктора сдюжить! Он ведь один, а нас вон сколько! Эй, Друц с Княгиней, давайте его, трупоеда – огнидами, молоньями, громами небесными!

Оборачиваюсь к ним – и подкосились ноженьки! Ровно тяжесть неподъемную на плечи взвалили! Но все ж устояла, удержалась. Нет, вру! Не сама устояла – Федюньша под руку поддержал. Прямо как кавалер барышню! Хотела я ему «спасибо» сказать, да так тем «спасибом» и подавилась.

Друца я увидела.

Стоит Друц – весь зеленым светом исходит, прозрачный стал, как бутылка винная, внутри которой свечку зажгли! Да не просто свечку – фонтан пламенный внутри Друца бьет, волнами по всему телу разливается, из глаз наружу плещет!

А Княгиня-то, Княгиня! Одно слово: Княгиня! Костром багровым полыхает, угольями изнутри переливается, жаром пышет, волосы языками огня на ветру трепещут! Вот теперь-то я поняла, отчего батюшка в церкви завсегда анафеме мажье семя предавал. Да я бы раньше, когда совсем дурой была, эдакую страсть увидела – померла бы с перепугу.

И тут я таки увидела!

Мало что не померла!

Оказывается, не тот страх, что страх, а тот страх, что ужас! Наши-то хоть и в огне, а все равно наши, на людей похожи – зато Петр Валерьяныч, трупарь детский… Плоский он сделался, масляный, будто из вощеной бумаги вырезанный! А сквозь эту бумагу тьма тьмущая мерцает. И пронзает она все вокруг, холодом смертным от нее веет, и еще грозой откуда-то запахло.

Я со страху едва чешуей покрываться не начала!

Обернулся плоский трупарь к покойницам – будто нас тут и нету вовсе! – померцал на них своей тьмой: вставайте, мол!

Они и встали.

Обе.

Я прочь бежать – не могу. Коленки подкашиваются, тяжесть на плечах мешает. А сбросить, знаю, нельзя! Почему – не знаю, но нельзя, и все тут.

Закричать бы, так крик в горле застрял кляпом. Только и чудится, что за спиной у трупаря бумажного – коридор. Стены из тумана, потолок из тумана; пол мраморный, как стол в покойницкой – Федюньша, он видел, рассказывал. И там, вдалеке, в конце коридора, парнишка какой-то застыл, среди полок со склянками да коробочками. Застыл – и смотрит. Не на склянки с коробочками – на нас, что ли? Непонятно. Потому как лица у парня не разглядеть за туманом – видно лишь, что халат на нем белый, аптекарский…

– Акулина! Федор! Быстро, уходим!

Хватают за руку, тянут.

Куда?

Да прочь отсюда, куда угодно, лишь бы подальше!

Спасибо, дяденька Друц!

Ноги мои, ноги! идите! бегите! плечи мои, не ломайтесь! голова, назад не поворачивайся!

– Не смотри, Акулина!

Это Княгиня.

Поздно, тетя Рашелька, уже посмотрела.

Дура я, дура…

Вон они: исклеванный чайками труп гречанки и Деметра-Туз. Стоят по обе стороны от трупаря; исходя диким мерцанием, Петр Валерьяныч держит мертвых за руки, как детей, и на вощеном, на бумажном его лице медленно проступает костяной полумесяц.

Улыбка.

– Ч-черт, опоздали! Поднял, Король! Не даром в Мариинке пели: хороший маг – мертвый маг! А тут впридачу крестница-покойница…

Княгиня бормочет-чертыхается где-то очень далеко, на самом краю света, там, где уже почти тьма.

– Идем, идем, Акулина! Скорее…

Я иду.

Я очень стараюсь идти.

Мне даже удается сделать шаг. И еще один.

А на третьем шаге все вокруг начинает рушиться.

Словно мы до того сидели внутри огромного горшка, и дома, деревья, небо, облака – все это на стенках горшка было нарисовано. Только не снаружи, а изнутри, специально для нас. А сейчас кто-то снаружи ка-ак треснет по этому горшку колотушкой! – и горшок раскололся, пошел осыпаться черепками; а снаружи…

А снаружи оказалось все совсем-совсем другое!

Как в сказке!

Как в той книжке, что я в лавке стянула.

Не смотрите в глаза мертвой гречанке! Не смотрите! Тем более, что и глаз-то у нее… Стойте!!! ах:

…пепел.

Серая каменистая равнина до самого небокрая; ни былинки, ни кустика, ни единого шевеления жизни. Не шмыгнет мышь меж камнями, не перечеркнет тусклый солнечный диск тень воронова крыла.

Впрочем, солнца здесь тоже нет. Небо – такое же серое, как и земля. Серое, мутное, беспросветное. И лишь время от времени налетающий ветер вздымает с земли легкий, почти невесомый пепел, закручивая его смерчиками, странно похожими на призрачные человеческие фигуры…

Был горшок, стал – замок-дворец! Башни небу в брюхо тычутся, молока просят; стена зубчатая, с дырками-смотрелками, у ворот мост на цепях прикован, чтоб не украли.

Мост поднят, ворота закрыты.

А это кто у стены стоит, там, где лестница? Неужто мы?!

На Друце – плащ изумрудной зеленью переливается, искрит; на плече знак Пик гладью вышит; под плащом – бархат черный, шелк, на ногах – сапоги со шпорами, на голове шляпа не шляпа, обруч не обруч, только и видать, что серебряный. В руках палку здоровенную держит, примеривается, как бы трупаря ловчее огреть. А Княгиня – та вообще будто с иконы сошла! Платье из золотой парчи с жемчугами, в буйных кудрях – самоцветы россыпью; на груди – амулет рубиновый в виде знака Бубен. И палочка у нее маленькая, зато сразу видать – волшебная.