Журнал «Если» - «Если», 2004 № 9

— Сначала меня!

Дальше скользит тень, равнодушно, спокойно. За соседний крест, за ржавую ограду.

— Пронесло!

В одно дыхание выдохнули белый поручик и красный боец. Взялись за руки. Но тут же вперед поглядели. Далеко уже тени, считай, всех миновали, не тронули. Кто же остался?

— Сергей Ксенофонтович!!!

Дернулись. Остановились. Переглянулись.

— Не поможет, Андрюша, ты же знаешь! — шепнула девушка. — Не поможет!

— Не поможет, — согласился поручик Дроздовского полка.

Вновь друга на друга поглядели. И бросились вперед — туда, где тени к бывшему учителю подступали.

— Назад! Назад! Дети, назад!

Сергей Ксенофонтович много лет так не кричал. Не повышал в классе голос ученик великого Ушинского, питомцев своих уважая. А вот сейчас — довелось.

— Не надо, дети!

Знали, что не надо. Но только не остановились.

Успели! Перед тенью первой, что уже к учителю подбиралась, плечом к плечу стали.

— Назад, сволочь красная! — вздернул кулаки по правилам английского бокса поручик.

— Порешу, контра! — замахнулась боец Бондаренко ржавым револьвером, который положили друзья в ее фанерный гроб.

— Уходите, Сергей Ксенофонтович, уходите! Мы прикроем!..

И — ударило. Дальним орудийным громом, подзабытой скороговоркой пулемета «Максим». Ударило, затянуло густым туманом последней боли. Последней, такой памятной…

Сжал побелевшие пальцы поручик Разумовский, прямо в конскую морду пулеметным стволом целя. От ленты огрызок остался, окружена со всех сторон тачанка, бородатые морды уже рядом. «Сдавайся, беляк!» — орут.

— Смело мы в бой пойдем! — оскалился в чужие личины поручик. — За Русь Святую! И за нее прольем…

Не песня вышла, просто хрип. Но сумел все же — разом, одной очередью положил коня и всадника. И обрадоваться успел напоследок. Взлетела к самому небу чужая сабля, хлынула темная кровь из перерубленного горла.

Смело мы в бой пойдем за Русь Святую…

Убит отделенный и взводный убит. Бьют в упор тачанки махновские. Попал в засаду непобедимый отряд товарища Химерного.

— За мной! — кричит боец Оксана Бондаренко. — Порубаем гадов! Смело мы в бой пойдем за власть Советов!..

Тачанка — что крепость. Огрызается пулеметным свинцом, не подойдешь, не подъедешь. Но все-таки прорвалась боец Бондаренко на своем сером в яблоках красавце-коне, махнула шашкой, голову лихую махновскую в кровавую кашу дробя. И еще успела удивиться, отчего шашка не в руке, отчего окровавленная трава так близко.

Смело мы в бой пойдем за власть Советов…

— Сколько раз можно умирать, Андрюша?

— Сколько раз можно умирать, Ксения?

Догорал вечер, уходил прочь со старого погоста. Пусто стало, разбрелся народ мертвый под свои кресты да звезды. Постояли красный боец и белый офицер над опустевшим вечным домом Сергея Ксенофонтовича, бывшего народного учителя…

— Как в детстве, Ксения. Обидят — жаловаться хочется, хоть кому-нибудь. Только я уже тогда знал: нельзя жаловаться.

— Нельзя, Андрюша.

Сгущалась вечерняя тьма, призывая ночь. Отпуск кончался. Жаловаться было некому.

— Почитай стихи, Андрюша! Ты, наверно, много стихов знаешь.

— Знал. Забылось все… Вот помню — про войну.

Вздохнула Оксана — совсем другое услыхать надеялась. Но и сейчас возражать не стала. Про войну, так про войну.

— Эти стихи друг мой написал — штабс-капитан Вершинин. В батальоне нашем, Первом Офицерском, его стихи все любили.

Помолчал поручик, отступил зачем-то на шаг.

— У красных тысячи штыков,три сотни нас.Но мы пройдем меж их полковв последний раз.И кровь под шашкой горяча,и свята месть…А кто отплатит палачам —Бог весть.

Бессильная, в последний раз,пехота, встань!Пускай растопчет мертвых наста пьянь и рвань.Кто жив еще, вставай сейчас,пока мы есть…А кто родится после нас —Бог весть.

Сломав века своей судьбой,уйдем в века.Всех тех, кто вспомнит этот бой,возьмет ЧК.Зато мы были — соль земли,Отчизны несть…Нас поименно вспомнят ли?Бог весть!

Но нам плевать, что нам лежатьв грязи, в крови,лишь только ты, Россия-мать,лишь ты живи!Хоть мертвым нам, но дай ответ,не в ложь, не в лесть:жива ты нынче или нет?Бог весть…

Послушала стихи про войну красный боец Оксана Бондаренко, тоже на шаг отступила.

— Вот о чем ты сказать хотел, Андрей Владимирович? Тогда ответ выслушай: спасли мы Россию и народ спасли — от таких, как ты! И жива она будет — без таких, как ты. И мириться нам с тобой не на чем!

— Не на чем, — кивнул поручик Дроздовского полка, чуть ближе подходя. — Можно я тебя поцелую, Ксения?

— Нет, Андрюша! — вздохнула красный боец Бондаренко. — Не будешь ты, беляк, меня целовать. Я тебя сама поцелую…

— Знаешь, Андрюша, подумала я сейчас… Если мертвые наконец помирятся, может, и живым легче станет? Весь век, год за годом — кровь и кровь, вражда и вражда, страшнее, чем в Пекле!

— Может быть. Только как им… Только как нам помириться?

— Неспокий, — прошептала Оксана.

— Немирье, — перевел Андрей.

Рынок

Андрей Ивченко возвращался из Житомира, где навещал родственников жены. Багажник немолодой «шкоды» был набит принудительными гостинцами — кисловатыми яблоками в полиэтиленовых кульках, луком, зеленью, «поричкой», бутылками самогона и литровыми банками с неизвестным темным содержимым. Андрей возвращался не то чтобы раздраженным (родственники жены всегда принимали его хорошо) и не то чтобы усталым (было всего три часа дня, а встал он сегодня поздно). Просто лежало на дне души смутное ощущение, что воскресный день (а с ним, пожалуй, и добрая часть жизни) потрачен впустую.

Андрей когда-то мечтал стать танцором, а стал инженером, но по профессии работать не смог и устроился менеджером в фирму, торгующую путевками. Отправляя людей в Эмираты, Египет и Чехию, сам он никогда нигде не бывал — если не считать, конечно, регулярных визитов в Житомир и пары еще студенческих поездок в Москву. В первый же год замужества жена родила ему двойню, чем катастрофически подорвала финансовое положение молодой семьи; с тех пор Андрей работал без отпусков и выходных, и даже неделя в Карпатах представлялась ему бессовестной тратой времени.