Марина Дяченко - Авантюрист

– Если оставим, его убьют, – хмуро возразила явившаяся из темноты Танталь.

– Если его вообще можно убить, – пробормотал я сквозь зубы.

– Ты непоследователен. – Танталь изобразила улыбку. Развернулась и отошла к костру.

Через полчаса она уже спала или делала вид, что спит, – примостившись у огня, укутавшись одеялом, подложив под голову сумку; мы с Аланой сидели рядышком, молча, привалившись друг к другу, вздрагивая от порывов промозглого ветра.

Потом, сам не знаю почему, но я достал из-за пазухи свой деревянный календарь. Развернул к свету.

Вот они, дни, проведенные в избушке без печки. Дни, проведенные в гостинице, дни, съеденные дорогой… Тяжелые дни, но уже прожитые; осталось… Да ведь три месяца осталось. Вот они…

Алана мертвой хваткой вцепилась мне в плечо:

– Ретано…

– Мы будем счастливы, – сказал я глухо. – Всю жизнь. Три месяца… Зато потом будет что вспомнить.

И поймал ее губы; она пахла дымом. Не походным дымом случайного костра – уютным очагом, родным домом, детством, прошлой жизнью…

Улитка в створках. Птенец в скорлупе; всякий раз приходилось добираться до нее заново, сквозь теплую одежду, сквозь плащи и одеяла, сквозь страхи, и тяготы, и тяжелые воспоминания…

Не надо разбивать створки. Они сами откроются навстречу.

…Она уснула спустя час – уснула на холодном ветру, укутанная моим плащом. Я сидел, подкидывая ветки в огонь; я знал, что не усну.

Прав приговоренный на плахе. Прав, когда бросает в толпу, уже из-под падающей стали: «Теперь я знаю, как надо жить!»

Толпа не знает. Грызет свои орехи, расходится по домам, по-прежнему тянет сквозь пальцы замусоленную ниточку собственной жизни, тянет, исполняя привычную повинность…

Вечер накануне смерти я проведу в винном погребе. Сяду под бочкой, позову в гости близорукий призрак Дамира; Алану не буду звать. Шестнадцатилетняя вдова, она забудет меня, станет долго и с удовольствием перебирать шелковый шнурочек своей длинной жизни, а я на нем – один только маленький узелок…

«Ретано».

Померещилось?

«Ретано, ты ведь не спишь?»

Так.

Холодно. Тоскливо. Еще одно предчувствие, переходящее в уверенность, проклятая слабость, лишающая воли, тянущая к земле…

Или все-таки померещилось?!

Я поднялся. Вытащил шпагу. Постоял, отвернувшись от огня, ожидая, пока глаза привыкнут к ночи. Вспомнил, что Черно видит в темноте, а я гораздо хуже. Вообще не вижу.

Тогда я выудил из костра наполовину сгоревшую ветку. Головня красиво тлела красным – сомнительное оружие, да и света не так много. Больше дыма…

С головней в одной руке и со шпагой в другой я двинулся прочь от костра – туда, где в темной ложбинке дожидался утра связанный маг.

Темнота стояла – глаз выколи. За несколько шагов я остановился – не потому, что увидел Чонотакса, а потому, что почуял его.

– Я дал маху, Ретано, – сонным голосом сообщил Чонотакс. – Когда даешь волю страстям… потом приходит похмелье. Ты умеешь учиться на чужих ошибках?

Я молчал.

– Вряд ли, – с сожалением пробормотал Чонотакс. – Ты предпочитаешь учиться на своих… Развяжи меня.

– Еще чего? – спросил я кротко.

Черно хохотнул:

– Еще – забор покрасить… Шучу. Эта дрянь, семь травок на пару, вся вышла или осталась?

Он говорил о снульнике. Три знахарки, двое зовут себя колдуньями. Надо же, «семь травок на пару»…

Черно зевнул.

– Садит печень, терзает почки, при передозировке чревато обмороками, учащением сердцебиения, удушьем… Дрянной отвар. На грошик пользы, да полведра мусора. Не связывайся со знахарками, Ретано. – И он зевнул снова.

– А мне говорили, – я усмехнулся, – «не связывайся с магами…».

– Тоже верно. – Черно зевнул в третий раз. Спросил сквозь зевок: – Ты хотел меня убить?

Я молчал.

– Ладно, Ретано… Если ты не собираешься меня развязывать, можешь быть свободен. Иди спи. Я во всяком случае уже засыпаю…

И он выдал целую серию зевков, таких громких, что я невольно оглянулся – не проснулись ли Алана и Танталь.

– Чего тебе… не хватает, Ретано. Жить да радоваться жизни… Жена тебя любит, травка на свет пробивается, снег сошел… А насчет Судьи… не бери в голову. Спи, Ретано, спи, твой Чонотакс о тебе позаботится… потом.

Некоторое время я стоял с обнаженной шпагой – как памятник воителю. Или как призрак полководца, или как полный дурак. Господин маг спал на сырой земле, и теперь я явственно слышал его дыхание. Размеренное и спокойное, умиротворенное, как будто после долгих трудов или долгого пути Чонотакс наконец-то добрался до постели.

Каждый третий горожанин кланялся, встретив его на улице. В прежние времена кланялись чуть ли не все подряд – тогда он был начальником стражи, теперь же – всего лишь герой Осады в отставке, наставник юных воинов, глава известного в городе Корпуса…

Лавочники шептались, мол, господин Солль размышляет, бродя по улицам. Они ошибались: он бродил затем, чтобы ни о чем не думать.

Вот площадь. Здание Университета; у входа застыли вечные стражи – железная змея и деревянная обезьяна. Мудрость и стремление к познанию; всякий уважающий студент, проходя, потреплет обезьяну по деревянному заду.

В Университет Солль заходить не стал. То есть, конечно, его встретили бы и исполнили любую просьбу, но в каждом взгляде он видел бы сочувствие, и ни одна скотина не спросила бы его о здоровье жены – что вы, подобный вопрос бестактен, тс-с-с…

Ему тягостно входить в ее кабинет в ее отсутствие. Достаточно того, что кабинет заперт и ключ хранится лично у него, – даже новый господин ректор, к чести его, не стал возражать против такого странного порядка вещей…

Солль постоял перед славным зданием. Поглядел на небо, ответил на чье-то приветствие; двинулся в обход площади, и с каждым шагом ему все явственнее казалось, что ноги все глубже увязают в булыжнике мостовой.

Здание суда. В подвалах под этим зданием пытали двадцатилетнюю Торию.

Здесь стоял эшафот. Там устраивали свои подмостки комедианты, среди которых блистала тогда еще юная Танталь…

А эти живописные развалины – остатки высокого здания, которое разобрали по камушку. На остатках фундамента высится гранитная плита со здоровенными, как в букваре, литерами: «Башня Лаш срыта до основания, такова кара за многочисленные преступления, совершенные проклятым Орденом». Для большинства горожан, не видавших Мора, это всего лишь красивые бессмысленные слова…

Полковник Солль остановился.

Ты проиграл, Фагирра. Жизнь продолжается.

Он еще более постарел. Постарел рывком, лет на десять; теперь, при свете дня, он годился мне в отцы. Кожа на лице собралась складками и приобрела желтоватый оттенок, и только голый череп блестел по-прежнему уверенно, даже вызывающе.