Виталий Каплан - Тайна аптекаря и его кота
Пока мы степенно, как и положено землепашцам, ели, старик подозвал лопоухого мальчишку лет шести и что-то шепнул ему. Мальчишка по-взрослому кивнул и стремглав вылетел из избы.
— За бабкой Заигхайи побёг, — сообщил старик. — А пока бабка притащится, пойдёмте-ка, расселю вас. Только, почтенные, задаточек неплохо бы…
Ну, мы не жадные, нам пятака не жалко. Просветлел дедушка лицом, монетку погладил и тут же спрятал куда-то.
Разместил он нас в дровяном сарае, разрешил мне с сеновала охапку сена взять и даже от щедрот пожаловал рваную шубу, для подстилки.
Устроились мы в сарае, сытые и довольные, что вот оно как удачно всё повернулось. Да, жаль, конечно, что теряем время, но днём раньше, днём позже, а всё могло бы обернуться и куда хуже, не случись тут поблизости Дальней Еловки.
— Только осторожнее, господин, — шепнул я ему в самое ухо. — Деревня — это такое место, где и подслушать могут невольно, и подглядеть. Пока мы тут, меж собой об истинных делах наших молчок.
А после и бабка приковыляла. На вид ей уж никак не меньше ста было. Сморщенная, скрюченная, словом, какие и бывают ведьмы в детских сказках. Но голос у неё оказался вполне бодрый.
— Ну, где тут хворый? Этот, что ли? Экий ты несуразный, внучек Об ёлкин корень, говоришь? Будто сам не знаешь, осторожно в лесу надобно. Ладно об корень, а коли в бурелом попал бы? Ногу-то протяни! И не жмурься, не откушу, чай!
Пальцы её деловито и умело ошупывали стопу господина, поднимаясь к лодыжке.
— Что, бабушка, плохо дело? — подбавив в голос тревоги и робости, поинтересовался я.
— Да тут и дел-то никаких особых нет, — сообщила бабка. — Досточки сейчас наложу, чтоб ногу поменьше беспокоить, а к вечеру припарки сделаю, мокрый мешочек примотаешь к стопе, за ночь он жар-то и вытянет. И всех делов-то на гривенник… — добавила она сурово.
Гривенник я ей выдал, хотя, наверное, для достоверности следовало поторговаться. Старуха денежку взяла, кивнула, мол, всё в порядке, и убрела восвояси.
Потом задремали мы оба, а проснулся, когда день уже к закату клониться начал и люди стали возвращаться с поля. Двор старичка Мигухиля заполнился голосами, поплыли запахи овощной похлёбки. Видать, во дворе накрывают, за длинным столом, вроде как и у нас было. Интересно, подумал я, пригласят нас, или сюда, в сарай, объедки ихние принесут?
Но оказалось иное. Вопли какие-то бабские понеслись, ругань мужская. Я, само собой, выглянул осторожно. Что за беда? Ничего толком и не понять, носятся, голосят. Несколько человек сгрудились у крыльца, и за спинами их ничего не видно.
Отловил я мальца, которого дедушка Мигухиль за бабкой гонял, и вопросил строго: что стряслось-то? Чего орём?
— Ужасть стряслась! — слегка заикаясь, сообщил он. — Сиамийи змей кусил! За ногу!
В общем, оказалось, что семилетняя сестрёнка его, Сиамийи, без спросу отправилась в лес, первоцветов нарвать и венок сплести, какие у старших девчонок есть и каким она завидует. А в лесу на пне гадюка свернулась, и что-то и них там с гадюкой вышло. То ли палкой её Сиамийи огрела, то ли просто, не заметив, на пенёк присела. Ну и цапнула её змея. Прибежала девчонка домой, воет вся, корзинку с первоцветами в лесу оставила. Тут, конечно, суетятся все, заживо дочку оплакивают. За бабкой, конечно, позвали, но пока старая приковыляет…
От шума и господин проснулся, выполз из сарая, щуря глаза от света и отряхивая сено с волос. В двух словах обсказал я, что случилось. А дальше уже ничего не мог поделать.
— Разойдитесь! — сказал он громко и властно. Я и то редко замечал за ним такой тон, а уж селяне и подавно отшатнулись. На месте людской кучи-малы обнаружилась маленькая зарёванная девчонка, сидящая на нижней ступеньке крыльца. Туда и проковылял господин Алаглани. Кривился от боли, но сам шёл, не опираясь ни на палку, ни на моё плечо.
— Где укус? — поинтересовался он, садясь рядом с девчонкой на кочки. Та молча ткнула пальцем в икру чуть пониже колена.
Огромная семья дедушки Мигухиля стояла в остолбенении. То, что происходило, никак они уразуметь не могли.
Меж тем господин велел девчонке:
— Глаза закрой и зубы стисни!
Потом, подняв её тонкую, словно тростинку, ногу, сильно сдавил пальцами, и как показалась кровь, прильнул к ней губами, всосал. Выплюнул, снова приник, снова выплюнул. И снова… Мне показалось, это никогда не кончится. Наверное, с полчаса отсасывал.
— Тряпок принесите, и почище! — не оборачиваясь к толпе, приказал он. — Шевелитесь, если спасти девчонку свою хотите!
Они, конечно, забегали. Вскоре перед нами был ворох тряпок, и господин, поморщившись, выбрал наиболее чистую. Разорвал на лоскуты и осторожно, не слишком туго обмотал укушенную ногу.
— Открой глаза! — велел господин девчонке. — Смотри на меня! Сейчас уснёшь, и больно не будет. Слушай, как считаю: раз, два, три, четыре, пять! Спать! Спать! Спать!
Девчонка трепыхнулась было, но потом зевнула и обмякла.
Господин попытался встать, но самому это ему не удалось, пришлось мне подсобить.
— Ну, молитесь Милостливому Творцу, чтобы всё обошлось, — устало сказал он селянам. — Вовремя поспели, яд не успел ещё по жилам разойтись. Положите её на лавку и следите, чтобы не шевелилась. Скоро она проснётся, тогда дайте выпить отвар коры длиноуса — если не у вас, то у знахарки вашей наверняка есть. Прослабит и остатки яда выйдут. А после молоком поите, да не скупитесь. Пить ей сейчас много надо. А место укуса пусть потом бабка барсучьим салом смажет и новую повязку наложит. Да смотрите, чтоб не туго! И не войте, не пугайте малую!
— Батя, пойдём, — потеребил я его. — Ты ж и сам яду наглотался, тебе прилечь бы.
— Воды принесите, — устало добавил господин. — Мне рот прополоскать надо.
Подошёл к нам дедушка Мигухиль, пристально посмотрел на господина.
— Так ты, стало быть, лекарь? — задумчивым голосом вопросил он.
Ну вот! Все наши хитрости пошли коту под хвост. И ведь не то беда, что господин змеиный яд высосал — такое, в общем, и селянин может уметь. Беда, как держался он, как повелевал. Не может так разговаривать дядька Арихилай, простой землепашец из Малой Глуховки. А вот лекарь, учёный человек — вполне.
— Да уж знаю, как оно обходиться надобно, с гадючьими-то покусами. Это ж дело такое… не ёлкин корень… бабка моя, покойница, обучила, значит, — отведя взгляд, забормотал господин Алаглани. Похоже, и до него дошло, что он натворил.
— И молочка бате тоже бы надо, — вставил я своё слово. — Он-то яд сосал, тоже потравился малость.
В общем, и молочка нам в сарай принесли, и рыбки вяленой, и сала, и грибов мочёных, и творогу, и яиц. Лично дедушка Мигухиль принёс, не побрезговал. На сей раз был он молчалив и по виду крайне почтителен.
Когда стемнело, шепнул я господину:
— Как нога? Получше? Идти сможете?
— Зачем? — отвернувшись к стене, мрачно спросил он. Сморило его, после всех треволнений и сытной трапезы.
— Затем, что уходить надо, — пояснил я. — Не нравится мне всё это дело. Они ведь поняли, что вы такой же землепашец, как я король норилангский.
— Да брось, Гилар, — сонно протянул он. — Даже если они что и подумали, какая в том беда? Главное, они нам благодарны, а до ушей начальства их трёп если и дойдёт, то нескоро. А завтра мы уже отсюда уйдём, ноге ощутимо получше.
Ну что мне, связать его надо было и волоком тащить? Помолился я Творцу, испросил нам обоим милостей, и тоже завалился спать.
И что мне снилось, в упор не помню. Может, и ничего — слишком уж за день устал.
А подняли нас на рассвете. Только что было тепло и темно — и тут вдруг сопение, лязг металла, и чьи-то руки переворачивают меня на живот, и выше лопаток, в основание шеи, упирается острие клинка.
— Не двигаться! Не сопротивляться! Не говорить! — раздался сухой, какой-то лающий даже голос.
Я и не пытался. Из такой позиции совершенно бесполезно трепыхаться — тут же проткнут. Оставалось лежать навзничь и клясть себя: надо было вечером всё-таки уболтать господина, заставить его уйти. Попались по-дурацки.
Меня меж тем, не поднимая и не переворачивая, принялись раздевать. Очень неприятное ощущение, братья! Будто курёнок ты, коего ощипывают, а после в суп.
Обнажили меня, и чехольчик со штучкой тоже сняли, а после вязать начали. Не как ночные в лесном доме — гораздо хуже. Руки назад вывернули, связали в локтях, запястья в железные кандалы замкнули и верёвками к бёдрам примотали. Ноги же от ступней и выше колен привязали к двум палкам, вроде как при переломе делать положено. Так что и в коленях теперь ноги не сомкнуть, не ударить никоим образом. И мало того — приподняв голову, губы мои обхватили широким ремнём и плотно затянули на затылке. Теперь я и говорить не смог бы — только мычать.
С господином в это же время делали то же самое. И лишь полностью нас обездвижив, наконец, перевернули.
