А. Кокоулин - Северный Удел

— Больше и не понадобится, — заверил его Терст. — А мы с Бастелем приготовим еще один сюрприз.

— Я распределю людей, — поднялся Сагадеев.

— А мы? — Отдернув гардину, Анна-Матильда Кольваро сошла к нам с возвышения. — Нас в расчет не берете?

За ней легко спустилась Мари в мужском костюме, которые сейчас специально делают для путешествующих девушек. А за Мари…

Я вздрогнул.

За Мари все в той же серой накидке, но без шляпки, открыв темно-каштановые волосы, стояла Катарина Эске.

Не уехала.

Не хватило места? Посадила отца и осталась? Или она здесь с отцом?

Захотелось взмолиться кому-нибудь, сущности, в которую верят в Европе, обзывая Богом, непременно с большой буквы, Ночи Падения, дэву, черту, благодати…

Не уехала.

Сжалось сердце. Почему?

— Вам, барышни, — немигающим взглядом уставился на женщин Огюм Терст, — как и государю-императору, придется быть здесь, в зале, и действовать отсюда. Шпионка, пехотинцы за пулеметом будут под вашим контролем.

— И государь-император, — серьезно сказала Мари.

Терст едва заметно кивнул.

Катарина Эске посмотрела на меня и отвернулась.

— Матушка, — спросил я, — где Майтус? Не с вами?

— Разоряет коллекцию оружия Аски. Пистоли и ружья, думаю, нам не помешают. Не притащил бы только какое-нибудь дрянное старье.

— Бастель, — Терст подал мне стул. — Пойдемте, наше место на входе.

Мы вышли из зала.

Стул с одной стороны двери, стул с другой. Терст сел и, сложив руки на коленях, закрыл глаза. Цехинский божок погрузился в спячку.

Я так не мог. Пошел анфиладой, успокаивая себя, поддергивая жилками. Как же так, Катарина? — думалось мне. Что теперь?

За столами, у стен сосредоточенно лязгали затворами, переговаривались вполголоса. Жандарм вкусно ел хлеб с прядкой лука и салом. Трепетали свечи, чернота липла к стеклам.

Обер-полицмейстер показывал фамилиям, где им стоять. Высокая кровь расходилась по этажу, занимая места подле солдат.

Я потеснил у подоконника пехотинца, кажется, того самого усатого дядьку, что стоял караулом, когда Сагадеев выступал перед мужской частью семей.

— Пора бы зажигать, — пробормотал я, вглядываясь в сплошную темень.

Ничего уже не угадывалось, ни костров, ни флигелей. Смутно серел плац да мерцали огоньки ламп и фонарей у далеких въездных ворот.

— Пора бы, — согласился пехотинец.

И будто в ответ на наше желание зычный голос Тимакова разнесся по анфиладе:

— Костры поджигай! По запальным лампам бей!

— Ну, началось, — пехотинец сдернул запорный крючок с оконной створки. — Вы бы отошли, господин хороший.

Всюду произошло движение.

Ночной воздух хлынул в дом из раскрытых окон. Сырой, остывший за вечер. Пехотинцы и жандармы, навалившись грудью на подоконники, приспосабливали к стрельбе винтовки и карабины. Вокруг них, прорастая невидимыми пузырями сквозь стены, сплетались жилки, растягивались, охватывая все большую площадь дома и щетинясь хищными коготками. Высокая кровь работала сообща, давая оттенкам перетекать друг в друга.

Затем с легким звоном раскрылась «завеса» государя, вкруговую замыкая поместье.

О, это была великолепная, грозная красота! Я обнаружил вдруг, что, вытянув шею, пожираю глазами темноту над пехотным картузом, всю в многоликом узоре жилок.

— Бей! — снова рявкнул Тимаков.

Оглушительно грянул первый выстрел. За ним — второй. Раскатистый грохот прокатился по этажу. Забабахало и с другой стороны дома.

Пороховые дымы на мгновение скрыли от меня происходящее.

— Занялось! — крикнул кто-то.

Огонь костров был робок лишь первые секунды, а потом стал лизать ночь шершавыми языками, высоко, жарко.

Треск дерева долетал даже досюда.

Все пространство перед домом прочертили ломаные огненные линии, забираясь на склоны к флигелям и распространяясь в стороны.

На фоне пламени чернели силуэты телег.

— Господин!

Майтус в своем обыкновенном чекмене, еще бледный, застыл передо мной. За плечами у него было три ружья, рукоятки револьверов торчали из-за пояса, а ящичек с патронами он держал под мышкой.

Ограбил-таки отца.

На лице улыбка, в глазах — благодарность чуть ли не собачья.

— Беги, — сказал я, легонько стукнув его кулаком в грудь. — Живой, и ладно. Ждут тебя.

— Да, господин!

Кровник затопал прочь.

— Стреляйте в любую тень! — крикнул Тимаков, прохаживаясь за спинами солдат. — В любое движение!

Бухнула винтовка слева. Будто в перекличке несколько выстрелов произошло с противоположной стороны, и опять стало тихо.

— Вроде нет никого, — сказал кто-то. Кажется, Штальброк.

Сначала я вглядывался в ночь и пляску огня глазами, силясь разобрать хоть что-то за линией костров, затем распустил жилки. Но даже с Терстовой настойкой мне оказалось дотуда не дотянуться. Максимум — до начала спиленной аллейки.

— Видишь что? — спросил я усатого пехотинца.

Тот приник к винтовке.

— Далеко. Оно как бы… — он задержал дыхание, щекой приложившись к ложу, дослал патрон. — Вроде и мельтешит кто-то…

— Где? — насторожился я.

— Чуть левее от ворот.

Ствол винтовки качнулся.

Бух! Пехотинец послал пулю в видимую ему одному цель. Рядом тут же возник Тимаков.

— Попал?

— Да кто ж его знает.

Втроем мы всматривались в расчерченную искрами темень. В окнах справа и слева тоже напряженно застыли люди. Мне вдруг показалось, что кто-то прыгнул через огонь. Какая-то низенькая фигурка.

Пальцы Тимакова вцепились в мое плечо.

— Видел? — прошептал он.

— Карлик?

Еще несколько теней мелькнули на фоне пламени.

— К бою! — заорал Тимаков.

— Бей, бей! — Сагадеев, высунувшись из окна, разрядил в ночь револьвер.

Вразнобой грянули винтовочные выстрелы.

Гильзы заскакали по полу. От беспорядочной и частой стрельбы я едва не оглох. Совершенно не понятно было, находят пули своих жертв или визжат вслепую.

Темно.

— Господа, — обернулся я к фамилиям, — направляйте стволы жилками! Цельтесь через солдат.

С той стороны дома грохнуло, наверное, кто-то бросил гранату. Там было шагов пятьдесят до ограды. Каретную подожгли ли?

Я перестал доверять зрению и всецело положился на кровь.

Мир расцвел узорами, жилками людей, коконами фамилий, светящимися линиями и приглушенными огнями костров.

Карлики…

Они оказались ближе, чем я ожидал. С нашей стороны, с фасада я насчитал двадцать мерцающих «пустой» кровью низких силуэтов. Большинство уже оккупировали телеги и просачивались к плацу за подъездную дугу.

Сто метров. Девяносто. До «завесы» государя-императора — сорок.