Питер Бигл - Последний единорог

Лицо Джона Папаса сделалось бесстрастным и каким-то осторожным. Джой добавила:

— Она из другого места, эта музыка, — точнее, даже из другого мира. Он называется Шей-рах.

Джон Папас выслушал ее рассказ с каменным лицом, не перебивая девочку. Когда Джой закончила, грек издал невнятное ворчание, отвернулся и принялся изучать древний тромбон, принесенный сегодня утром в починку. Потом он бросил через плечо:

— Дорогостоящие у тебя сны, Джозефина Анджелина Ривера. Многотысячные — со всеми-то этими спецэффектами. А кто твой режиссер? Скажешь мне, когда фильм выйдет на экраны, лады?

Джой, конечно, не рассчитывала, что Джон Папас сразу и безоговорочно поверит в ее рассказ о единорогах, сатирах и плотоядных летающих оленях, но такой насмешливой и небрежной отповеди она тоже не ожидала.

— Это не сон! — возмутилась Джой. — Что, по-вашему, я уже не в состоянии отличить, когда я сплю, а когда нет? Я пробыла там дни, недели — я была там!

Джон Папас пробормотал что-то неразборчивое и, так и не обернувшись, склонился над тромбоном. Волна гнева захлестнула Джой с головой, и девочка крикнула:

— И вы знаете, что это правда! Вы знаете, откуда приходит эта музыка, — потому что вы знакомы с Индиго! Я совершенно уверена, что вы его знаете!

Джон Папас медленно обернулся. Лицо его было белым как мел, и от этого черные глаза казались больше обычного. Левое веко заметно подергивалось. Папас тихо произнес:

— Я встретил его на Границе.

Это внезапное признание едва не лишило Джой дара речи.

— На Границе… — запинаясь, произнесла она. — Так вы пересекали Границу? Вы были там, в Шей-рахе?

Джон Папас покачал головой и едва заметно улыбнулся.

— Нет. Это вышло случайно. Я нашел твою Границу — хочешь знать где? В конце квартала, как раз напротив забегаловки Провотакиса. Прямо через дорогу. Как-то ночью, примерно с год назад. Граница…

— Она движется с места на место, — сказала Джой. — Я ее даже не заметила. Я просто гналась за музыкой.

— Гналась за музыкой… — Улыбка Папаса сделалась шире, хотя, казалось, это причиняло старому греку боль. — А я вот не слышу никакой музыки. Ты играешь ее, он играет — тогда я слышу хорошо. А так — не могу, ни с другой стороны улицы, ни из-за Границы.

Папас резко фыркнул и подергал себя за усы.

— Так вот. Я выпил узо[6] с Провотакисом — ну, выпиваем мы иногда. Выпили, поговорили о жизни. Потом он закрыл свою забегаловку — в час ночи, может, в два. Выхожу на улицу, полный под завязку, а тут оно… Оно… Прямо перед моим лицом, прямо перед носом появилось такое… вроде дождя. Что-то вроде электрического дождя.

— Но вы ее не перешли? — спросила Джой.

— Я не ребенок, — отозвался Папас. — Просто пьяный старик. Я стоял и смотрел — да и все. Пытался понять, что это я вижу. Только я не мог видеть, что за ней. А потом… Потом — белый единорог.

— Индиго! — выдохнула Джой. Джон Папас словно не услышал ее. Он продолжал:

— Белый, как соль. Как кость. Стоит себе прямо на Границе. Передние копыта постукивают по вудмонтской улице, а задние… А кто их знает, где они, эти задние копыта? Стоит и смотрит на меня. Ты знаешь, на что это похоже, когда они на тебя смотрят.

— Знаю, — подтвердила Джой. — Знаю…

— Он увидел меня, — сказал Папас. — Я лично до сих пор не уверен, что вправду видел его, но он меня видел. И мы говорили, — неожиданно Папас искренне рассмеялся. — Я, старый Папас, перебрал узо и болтаю среди ночи с белым единорогом! Как тебе такое, Джозефина Анджелина Ривера?

— О чем вы говорили? — настойчиво спросила Джой. — Что он вам сказал, этот единорог?

Джон Папас развел руками.

— Он больше спрашивал. Всю ночь расспрашивал об этом мире — люди, страны, языки, история, деньги… Да, о деньгах в особенности, — Папас потер лоб и нахмурился, припоминая. — На следующее утро у меня голова чуть не развалилась. Я решил — это сон. Единорог в Лос-Анджелесе! После узо и не такое примерещится. А потом он пришел в магазин. Пришел на двух ногах, но я узнал его.

Неожиданно на глаза Папасу вновь навернулись слезы, но в то же время старый грек покачал головой и усмехнулся, невольно дивясь комичности ситуации.

— Он хочет жить здесь — можешь себе такое представить? Хочет переехать сюда, смотреть на людей, жить, как человек, продать рог и послать единорожью жизнь к чертям. Можешь себе такое представить?

— Он не сможет! — сказала Джой. — Не сможет, это просто не выйдет! Он умрет!

Джон Папас посмотрел на девочку. Джой пояснила:

— Старейший — ну, единорог, — который потеряет рог, не сможет вернуться в Шей-pax. А здесь он умрет. Индиго это знает.

— Ну, лучше будет, если ты ему об этом напомнишь, — негромко произнес Джон Папас и кивком указал куда-то за спину Джой. Девочка обернулась и увидела, как в магазинчик, небрежно сжимая в руке серебристо-голубой рог, вошел Индиго. Даже зная, кто он такой, Джой продолжала поражаться нечеловеческой грации его движений — «Нет, не нечеловеческой. Скорее похоже, что он так гордится способностью принимать этот облик, что стремится довести его до совершенства. Скорее уж это мы выглядим не по-человечески рядом с ним».

— Я подумал, что вам, может, захочется еще раз взглянуть на рог, — сказал Индиго и протянул рог хозяину магазинчика. Джон Папас потянулся навстречу, но тут же лицо его искривила горькая гримаса, и он уронил руки.

— А зачем? — спросил он. — Золота у меня не прибавилось.

Индиго ничего не ответил и поднес рог к губам. По магазинчику пронесся стремительний и краткий водоворот нот. «Этакий привет из Шей-раха». Потом Индиго резко оборвал мелодию и ткнул рог в руки Джону Папасу.

Папас держал рог, как держат ребенка. Индиго наблюдал за ним, и на губах его играла легкая усмешка. Никто из них не произнес ни слова. Джон Папас некоторое время смотрел на Индиго, потом развернулся и направился в мастерскую.

— Ты умрешь без него! — не выдержала Джой. — Синти мне сказал!

— А что я тебе сказал о лорде Синти? Какое слово я использовал? — Усмешка Индиго сделалась чуть шире. — Прямо сейчас в вашем городе живут трое Старейших. Ты каждый день видишь их на улицах, но ни о чем не подозреваешь.

— Ты свихнулся… — прошептала Джой. — Старейшие — в Вудмонте? Ты точно свихнулся!

Индиго расхохотался, и смех этот был почти так же увертлив и шаловлив, как и его музыка.

— И в Вудмонте, и повсюду, где Граница соприкасается с вашим миром! Я же тебе говорил — они лгут, и Синти, и все прочие. Мы можем жить здесь, и ничего нам от этого не будет. Мы прекрасно можем здесь жить!