Гай Орловский - Ричард Длинные Руки — король-консорт

Смарагд сказал ласково, хотя и с недоумением:

— А еще, брат паладин, скажите спасибо своей собачке!

Жильберт пояснил:

— Она все время сидела с вами, не покидая ни на минуту. И ваша ладонь была на ее загривке.

— Как бы ни дергались, — добавил Смарагд, — как вас ни корежило, но вцепились в ее загривок и не отпускали.

Гвальберт снова промолчал, мне иногда кажется, что он если и не старший, что среди младших под прикрытием, то на полпути к старшим, потому знает больше, сейчас при упоминании Бобика снова промолчал, только улыбнулся чуть снисходительно.

Я тоже промолчал. Иногда кажется, что моя бессильно свесившаяся с ложа рука касается его громадной башки, пальцы осязают его шерсть, но если посмотрю в ту сторону, там будет пусто.

А так вот чувствую, что Бобик посмотрел на меня и широко зевнул. Дескать, какие счеты, вот поспим всласть, потом вместе сбегаем на охоту…

Спасибо тебе, сказал я ему мысленно. Люблю тебя, веселая морда. И уже скучаю по тебе…

И снова было то ощущение, словно он лизнул мне пальцы.

— Отлежитесь, брат паладин, — сказал Гвальберт, — затем зайдите к отцу настоятелю.

Я сказал слабо:

— Да я и сейчас готов…

Он улыбнулся.

— Но отец Бенедерий не так крепок, хотя умеет дотягиваться через годы и черпать силы из своей молодости.

Остальные молча и завидующе сопят, я попытался представить себе, как это удается аббату, но слишком ошарашен, потому лишь пробормотал слабым голосом:

— После обеда?

— Да, — ответил Гвальберт, — после обеда будет как раз.

Я в самом деле пролежал до обеда, когда отзвонил колокол, но и тогда не нашел в себе силы встать, слишком тряхнуло это вот испытание, как называют его в монастырях, или искус, как говорят в церквях.

Ощущение такое, что все эти патологические убийцы, извращенцы, растлители и расчленители всех мастей испытывают еще большее счастье… нет, не хочу марать это слово, испытывают наслаждение. А то, что оно низменное, крайне низменное, не всякого остановит. Мы все понимаем, что плотское наслаждение дает острее чувство, чем любование произведением искусства.

Отец Леклерк явился без стука, просто вошел в келью, я даже не успел увидеть, как именно, просто оказался возле моего ложа и дружески похлопал по плечу.

— Вставай, брат паладин. Тело твое в порядке, а душу нужно лечить в работе. Пока ничего лучше не придумано.

— А жаль, — пробормотал я. — А нельзя ли мне работу на дом?

Он в удивлении приподнял брови.

— Это как?

— Притаскивайте мне драконов прямо в келью, — пояснил я, — и поближе к кровати. Чтобы можно было их как бы вообще лежа.

— Хорошая идея, — одобрил он. — Нужно будет сообщить нашему Совету. Вижу, брат паладин, вы уже готовы к напутствию отца настоятеля.

— Уже выпихиваете? — поинтересовался я. — Только-только собрался уйти в монахи…

Он дружески поддержал, когда я слезал с постели, меня в самом деле слегка качнуло и даже повело, но сфокусировал зрение и заставил мир стоять по стойке «смирно», первым пошел к двери подчеркнуто твердым шагом и с прямой спиной.

В коридорах пусто, Леклерк перехватил мой шарящий по простору взгляд, покачал головой.

— Никого нет?

— Да, — подтвердил я. — Куда все подевались?

— Половина братьев слегла, — сообщил он бесстрастно.

— Ого, — сказал я невольно. — Все так серьезно?

— Не очень, — ответил он, — но суток двое будут приходить в себя. Потрясение было очень уж… резким. Треть совершенно разбиты, остальные просто переводят дух и набираются сил.

— Да, — пробормотал я, — тряхнуло так тряхнуло… Как аббат?

— Не хуже других, — ответил он, как я заметил, неохотно. — Это все его умения… Вот и пришли. Соберись, покажи, что не зря весь монастырь на тебя работал.

Дверь распахнулась сама, я увидел в глубине кабинета аббата, что сразу отложил бумагу и поднял голову. Наши взгляды встретились, я почти физически ощутил это давление, заставил себя широко улыбнуться и сказать с чувством:

— Святой отец! Вы спасли не только мою шкуру, которой весьма дорожу, но и душу!

Он чуть наклонил голову, в голосе прозвучало неудовольствие:

— В человеке вообще нет ничего, кроме души.

— За душу, — воскликнул я, исправляясь на ходу, — особенно! За нее и благодарить как бы нельзя, потому что ни одна благодарность не в состоянии выразить…

Он вскинул руку, прерывая мою речь, что станет все цветистее и запутаннее.

— Твою душу спасали не только для тебя.

Он не пригласил меня сесть, это может быть как дурным знаком, так и тем, что разговор будет очень кратким.

— Отец настоятель? — спросил я.

— Теперь, — произнес он почти сухо, — ты настоящий хозяин этой короны Власти. Она всегда была для тебя ловушкой, но ты повел себя с самого начала не так, как рассчитывала Темная Фея. Ты не одел ее сразу же и не сел на тот трон, а потом долго возил с собой, пряча от других, но не решаясь опустить ее на свое чело, хотя зов становился все мощнее.

Я зябко передернул плечами.

— Должен сказать, святой отец… мы успели в последнюю минуту. Вы и успели, собственно. Я зело слаб и немощен духом, ибо привык гордиться объемом бицепсов… Бицепсы — это вот, а с этой стороны трицепсы, они еще толще и рельефнее, видите?

Он поморщился.

— Вижу твою суетность… Но Господь зачем-то возложил на тебя такую нелегкую, говоря очень мягко, ношу. Так что крепись и неси, не ропща. Отныне без страха можешь надевать и эту корону, хотя я бы очень даже не советовал.

— Отец настоятель?

— Всякий раз, — объяснил он, — Темный Мир будет стремится укрепить свою власть над тобой. В нашей жизни даже простые вещи имеют власть над человеком. Люди гибнут за металл, а что уж говорить о столь значимом, как эта драгоценная корона? Потому избегай надевать по пустякам. Я смутно зрю час, когда тебе придется воспользоваться всей ее мощью…

Я сказал, содрогнувшись:

— Конечно же, запрячу ее подальше. И постараюсь вообще забыть.

Он взглянул на меня внимательно.

— Мы знаем о твоей способности… призывать вещи.

— Только свои личные, — сказал я поспешно. — Если бы мог и чужие…

Он продолжил бесстрастно:

— Корона теперь тоже твоя. Можешь оставить в надежном месте. Она послушно откликнется на твой зов. Ты заставил признать свою власть, как умелые наездники покоряют норовистого коня. Однако помни, чем чаще ею пользуешься, тем быстрее становишься сам черным!

— Ох, — сказал я опасливо, — я ее вообще никогда не призову.

Он вздохнул, лицо потемнело.