Из бурных волн - Вал И. Лейн
— Где бы она могла быть? — спросила я себя. В отчаянии принялась искать, вытаскивая коробки отовсюду и передвигая все, что только могла. Но ничего. Не было никаких признаков этой легендарной шкатулки.
Я плюхнулась на пол и безропотно села, волнение в груди нарастало, как волна. И тут океан, который я сдерживала, наконец, обрушился на меня. Вырвавшийся у меня сдавленный вопль эхом отразился от пустых стен чердака. Слезы закапали на пыльный пол, когда я упала ничком, рыдания были быстрыми и прерывистыми. Я крепко обхватила себя руками, пытаясь отдышаться, раскачиваясь вперед-назад. Я не могла этого сделать. Я не могла спасти нас. И я была такой, такой уставшей.
Меня разбудил гудок на улице. Когда открыла глаза, они горели, и я поняла, что заснула там, на чердаке. Быстро вскочила на ноги и спустилась в ванную, чтобы почистить зубы, принять душ. И убедилась, что чердак закрылся за мной.
— Трина, я здесь! — услышала я, как папа позвал меня из коридора.
Я выглянула из-за двери ванной.
— Прости, папа, я проспала. Должно быть, не услышала будильник.
Папа не возражал подождать, пока я закончу собираться, и я изо всех сил старалась выглядеть более отдохнувшей, чем чувствовала себя на самом деле.
Вернувшись в больницу, я перевернула в своей голове все, что смогла вспомнить. Что я упустила? Я планировала попробовать поискать еще раз сегодня вечером, но теряла уверенность в том, что эта шкатулка действительно когда-либо была у мамы.
Когда наступили сумерки, я свернулась калачиком у маленького окошка в маминой комнате. Я изучала горизонт, замечая, как бледно-оранжевые и серые оттенки, словно волны, перекатывались по небу, когда солнце клонилось к закату. Разноцветные полосы были сотканы на небе, как шелковые нити, и мне захотелось взять в руки кисть. Но самое лучшее, что я смогла достать, — альбом для рисования, который лежал в спортивной сумке. Наблюдая, как луна занимает место солнца, я позволила сердцу направлять руку, когда она начала обводить контур лица. Из штрихов моего карандаша получились взъерошенные волосы, волевой подбородок и горящие, свирепые глаза, смотрящие на меня со страницы. Очерчивая бархатистые губы, я мысленно призвала на помощь воспоминания о нектариновом вкусе, который все еще сохранялся на моих губах.
Запах соуса маринара и чеснока отвлек меня от рисования. В комнату вошел папа, неся коробку с пиццей, и поставил ее на маленький столик, бросив взгляд в мою сторону.
— Кто это? — Я заметила, что он разглядывает мой альбом для рисования.
— О… эм. — Я быстро положила тетрадь плашмя, чтобы заслонить от него, чувствуя, как краснею. — Никто.
— Ну, я в это ни на минуту не поверю, — рассмеялся он. — Я никогда не видел, чтобы ты так рисовала людей. Обычно это бабочки, цветы или облака.
Он был в некотором роде прав. Иногда я делала наброски и рисовала людей, но портреты, как правило, не были моим увлечением. Особенно портреты привлекательных мужчин.
— Трина, ты можешь не говорить мне, но не думай, что твой старина не сможет этого понять. Я уже давно влюблен. — Он улыбнулся, показав свои крупные зубы под усами, и бросил взгляд на мою маму. — И я знаю тебя достаточно хорошо, чтобы понимать, что ты не влюбляешься в кого попало.
Захлопав ресницами, я попыталась не смотреть на него, но он подошел ближе.
— Он, должно быть, особенный, если смог привлечь твое внимание.
У меня пересохли губы, и я открыла рот, когда прохрипела ответ.
— Он определенно… отличается… от других парней.
— И как его зовут? Оп! Но ты не обязана мне говорить. Я не против секретных сообщений. — Он рассмеялся, и в последнем предложении проскользнул намек на его акцент.
— Нет, это не секрет, — сдалась я со слабым смешком, который больше походил на раздражение. — Его зовут Майло.
— Что ж, передай Майло, если из-за него возникнут какие-то проблемы, что я, может, и буду в четырнадцати часах езды, но знаю, как добраться туда за три часа, если понадобится.
Я покачала головой и игриво закатила глаза.
— Не волнуйся, — сказала я. — Он замечательный. — Моя полуулыбка угасла, и я сжала губы. — Но он не местный, и, возможно, ему скоро придется уехать. Навсегда.
— Это очень плохо, hija (исп. «дочка»). Если бы он знал, что для него лучше, он бы остался.
Что-то кольнуло меня в груди, когда отец заговорил. Я знала, что Майло останется ради меня. Не важно, какую боль это ему принесет. И именно поэтому не могла ему позволить. Но позволила папе продолжать говорить.
— Просто знай кое-что, Катрина. — Я оживилась, слушая его. Он нечасто называл меня полным именем. — Иногда поступать правильно ради тех, кого мы любим, причиняет боль. Иногда это ранит нас. Иногда это ранит их. Часто и то, и другое. Но мы все равно должны это сделать. И мы должны быть сильными. Fuerte (исп. «стойкими»).
Я знала, что папа не мог знать о моих секретах в Константине, но его слова пронзили меня насквозь, как копье.
С совершенно изменившимся настроением папа потянулся за коробкой с пиццей.
— Не знаю, как ты, а я умираю с голоду. Пепперони с ананасами. Надеюсь, все еще твоя любимая?
Я кивнула.
— Конечно.
Папа обнял меня за плечи и легонько поцеловал в лоб, вероятно, заметив, каким унылым был мой голос.
— Не волнуйся, hija (исп. «дочка»). В конце концов, все будет хорошо. Я обещаю.
Его слова напомнили мне о МакКензи в тот момент. Благодаря их постоянному подбадриванию и готовности выслушать, я поняла, что они оба были причинами, по которым я зашла так далеко. И я была благодарна им больше, чем они могли себе представить. Я только надеялась, что когда-нибудь смогу быть тем, кто скажет кому-то правильные вещи так, как они столько раз делали это для меня.
После того, как мы поели, мама пошевелилась в своей постели и слегка застонала. Папа задремал в кресле, тихонько похрапывая. Я потянулась к маминой руке, сама не зная почему. Какая-то часть меня была рада, что я не могла сказать, слышит она меня или нет, потому что не знала, что бы сказала ей,
