Лора Андронова - Русская фэнтези 2011

Датчик сердечной активности Петрова даже не дернулся в ответ на мое предложение.

— Вот не сволочь ли ты после этого?! — Мой крик души прозвучал как-то слишком двусмысленно.

Я сам-то понимаю, к кому обращаюсь? Кто здесь сволочь и после чего? Кто он мне, этот молодой мужчина на больничной койке? Зачем я вообще вытащил его из той кучи обломков?! Он мой крест, который я так не хотел брать.

Да, похоже, это будет короткая история. Совсем короткая, не такая, как предыдущие. Только то, что касается лично меня. И чего я лично касался. И это хорошо — кому интересны чужие долгие истории в такую невероятную жару?!

Сегодня жара ломилась в окна города с самого утра. Она рвалась во все щели его, во все углубления зданий — всюду, куда мог пройти воздух, даже если не проникал свет.

Солнце простреливало своими лучами каждый сантиметр пространства, держа город на мушке, как снайпер. А жар заливал улицы по самые крыши горячим воздухом, густым и тягучим, похожим на кисель. В этом липком вареве лениво двигались люди, машины. А внутри зданий кондиционеры — неуклюжие ящики дикой наружности — исправно нагоняли дистиллированную безвкусную прохладу внутрь комнат, помечая конденсатом прохожих, как голуби — памятники. Искусственный воздух искусственной температуры для тех, кто не живет, а спит. Хотя, если постараться, можно и в диком зное найти некую прелесть. Например, на ходу от жары не заснешь…

Я люблю жару. Или правильнее уже говорить «любил»? Лежать бы сейчас где-то на берегу, у воды, раздавленным горячим грузом из воздуха и солнца. Чтоб каждая клеточка тела им пропитывалась, словно наливалась соком. А потом ловить завистливые взгляды офисного планктона, мол, сумел же где-то так загореть за выходные. Не иначе как в Турцию смотался или из соляриев не вылазил, пижон. А загар-то московский, из Серебрянного бора.

Но вместо этого я нахожусь в компании почти трупа и под надзором самого нежеланного гостя в мире живых. Не любят люди умирать. Если же заглянет к ним вот такое чучело в саване, жить захочется еще сильнее. Как же я понимаю эту человеческую любовь к жизни во всех ее мелочах!

— Да. Ты любишь жару. А еще ты любишь мороз и солнце, дождь и ветер, снег, смог и грозу в начале мая, — примерно так сказала бы моя бывшая подружка. Она выгнула бы губки в тонкой усмешке и произнесла бы свои колючие слова, невинно хлопая глазками. Здесь, на земле, у нее были длинные черные ресницы и стрижка каре. — Я не знаю ни одной погоды, которую бы ты не любил. Ах да! У природы ж нет плохой погоды…

И она как обычно была бы права. Где она сейчас? Если пренебречь правилами, которым мы следуем, даже сбежав с небес, то можно найти мою подружку по земному пребыванию в два счета. Даже в один. На это не нужно много сил. Я смог бы это даже со своими обрубками крыльев: взмахнуть ими, как при полете, и шагнуть к ней прямо из стены ее комнаты, где бы та ни находилась. Сказать: «Привет, недотрога. Скучала по нашим спорам?» Но это было бы слишком нагло, слишком просто да и привлекло бы внимание небесной инспекции. Гораздо приятнее сесть на поезд, лучше даже, чтоб это был старый купейный вагон из состава дальнего следования. Чтоб без кондиционера и с рассохшимися окнами. И трястись до нужной станции как минимум сутки. Чтоб пошатывало, когда выходишь на полустанках прикупить сигарет и пива. Или когда выходишь затовариться зардевшимися от кипятка раками к пиву у шустрых вокзальных старушек, а они, глядя на твою нетвердую походку, поджимают губы и громко думают хором: «Во нажрался!». Чтоб потрепаться со случайными попутчиками, приударить за попутчицами. Не выспаться и с красными от усталости глазами выйти на станции с ничего не говорящем тебе названием Васильково какое-нибудь или Ромашевск. Пройтись по серенькому перрону, спровоцировав плохо скрываемый интерес и почти нескрываемое осуждение из-за столичного лоска в одежде. А потом все же разыскать свою подружку, вытащить ее в какое-нибудь местное пафосное заведение, нахохотаться и разругаться с ней всласть до следующего Рождества. И уехать. Каждый из нас уже выбрал, как жить и что делать. И она не оставила мне ни нового имени, ни земного адреса. Надо же, как точно, как по-человечески у нее это получилось. Как у настоящей бывшей подруги. И все чаще я гоню прочь от себя мысли о своей пропавшей недотроге: уж больно они похожи на влюбленность, не свойственную нашей с ней материи.

Я пытаюсь не сорваться, но ловлю себя на том, что в дамах и девицах, что порхают вокруг (женского населения в городе больше, чем мужского, c’est la vie!), я ищу ее черты. Даже не черты, а черточки, следы и отголоски, послевкусия какие-то: то завиток волос, то поджатые капризные губки, то поворот головы. Пусть даже если это окажутся всего лишь тени в переходах метро. Как та рыженькая, что вышла на остановку раньше, чем я. У нее такие же пушистые ресницы. Или старушенция, что гневно сверкала глазами на юбку рыжеволосой особы — тот же до смешного строгий взгляд.

Я не могу сдержать улыбку при воспоминании об этом. Да и не буду сдерживать. Когда вспоминаешь маленькие радости, из которых соткана живая ткань земной жизни, тогда легче пережить серьезные гадости, что порой в ней встречаются. Вот как то, что я сейчас вижу.

Я вижу себя, свое тело, истыканное иглами и привязанное к медицинским аппаратам проводами капельниц. Я сижу у себя же в ногах и со стороны наблюдаю искореженную плоть, которую еще утром видел в зеркало — благодушную, довольную, смазливую. Я точно знаю, что я жив: могу потянуться, дотронуться рукой до носа, почесаться, наконец. И в то же самое время я лежу в состоянии комы на больничной кровати в МУЗ «Горбольница № 99» и дышат за меня искусственные легкие. И самое абсурдное: я сам себя нашел и привез в больницу!

— Вы ему кто? — подозрительно спросила врач в приемном покое. — Родственник? Нет? Тогда уходите, вы уже сделали все, что надо, не мешайте персоналу.

— Не злитесь, девушка: жизнь — прекрасна, — сказал я ей тогда. — Я это точно знаю. Сам попробовал.

— Верю. Я спасаю ее каждый день, — парировала она и отвернулась к своим регистрационным бумагам: в приемном ее внимания дожидались…

Я тут же перестал для нее существовать и собрался идти с чистой совестью.

Вдруг не стало места, куда уходить. Мир вокруг сгустился и застыл. Словно я оказался внутри ледяной глыбы. И двигаться можно только туда, куда кем-то проложен путь. Шаг вправо, шаг влево отзывается ледяным ожогом во всем теле. Бьешься плечом о прозрачные стены. Еще мгновение — и крылья вырвутся наружу прямо сквозь одежду: Долг зовет. Видишь, что не изменилось ничего вокруг, видишь, как движется жизнь вокруг тебя. Так близко и практически недостижимо: потому что она, жизнь — не твоя. Твое дело — идти по коридору из прозрачных ледяных стен выполнять свое предназначение. Меня все же нашли и призвали: я чувствую, как кровоточат мои обрезки крыльев…