Эдуард Веркин - Место Снов

Зелень выглядела довольно весело, у Зимина забурлило в животе, и он ускорился и поковылял в направлении рощи раскачивающимся спортивным шагом.

Роща была, мягко говоря, необычная. Наполовину роща состояла из берез, причем таких берез, которые Зимин видел только на картинках художников-передвижников да на палехских лаковых миниатюрах.

На другую половину роща состояла из угрюмых черных дубов, которых в жизни Зимин не видел никогда, зато в большом количестве встречал в фильмах про оборотней и другую прозападную нежить. Возле места перехода степи в березовую рощу стояли шезлонг и плетеная качалка, качалка была перевернута, и вокруг нее были разбросаны многочисленные листы бумаги.

Зимин, подивившись своей неожиданной практичности, быстро собрал все листочки и спрятал их в рюкзак – с бумагой в Стране Мечты были затруднения. Засовывая листы в сумку, Зимин обнаружил, что листы имеются двух видов.

На одних была написана такая фраза:

«Глядить-ко, подумал Колупень-косая сажень, и все-тоть есть на той столешнице, и рясопузье, и убоина с головизной, и сбитень пенный, и медовень-напиток, и голубечина, и сказал он тогда печенеже…»

На других была написана фраза другая:

«Скиталец стоял на скалистом берегу черного, как сама тьма, озера и, сжимая в руках едва тлевшую трубку с душистым табаком, смотрел в сторону страны, в которой он прожил двадцать лет жизни, полной скитаний и борьбы…»

Обе фразы были напечатаны на одной и той же печатной машинке с западающими буквами «г» и «о». Зимину показалось, что обе фразы он где-то встречал, он попытался вспомнить где, но так и не вспомнил. Списав ухудшение памяти на недостаток фосфора в рационе, Зимин углубился в рощу и скоро вышел на проплешину. Это была не поляна, а именно проплешина, деревья были повалены и сожжены, кругом из земли топорщились черные пни и чернели пожухлые листья.

Зимин спрятался за толстым деревом и принялся наблюдать.

На проплешине помещалось строеньице. То ли избушка, то ли большой шалаш, то ли еще что, это жилище впитало в себя широкий спектр деталей от разных временных обиталищ, но больше всего было, пожалуй, от сараев, в которых путевые обходчики хранили уголь, шпалы и ломы. Такие сараи в изобилии встречались возле любой уважающей себя железной дороги, на Зимина они всегда наводили легкий ужас – ему всегда казалось, что в таких сараях способны жить исключительно какие-нибудь тролли и старые людоеды.

Вот и сейчас Зимин немного испугался. Ему совершенно не улыбалось встретить парочку троллей, пусть даже умеющих клацать на пишущей машинке. Бластер он выбросил со злобы в Звенящем Бору, а тролли – дурная компания, бластер для них – лучший аргумент…

Но это были не тролли. И не людоеды. Дверь избушки отвалилась, и на воздух выбрались два парня. Обычные ребята. Абсолютно обычные. Один с бородой. Другой без бороды.

– Что такое голубечина?! – спросил безбородый. – Ответь мне внятно: что такое голубечина?

– Голубечина… Голубечина – это голубцы с голубиковым соусом! А что значит «сжимая в руках едва тлевшую трубку»? Он что, одну трубку двумя руками держал? У него что, дегенеративные изменения в суставах?

И бородатый показал своему противнику двойной кукиш, чем снова удивил Зимина, который с недавнего времени свято верил, что двойной кукиш могут показывать исключительно девчонки.

Безбородый надулся, а потом совершенно неожиданно плюнул в бородатого. Плевок был произведен стремительно и тренированно, бородатый не успел отклониться, и слюна попала ему точнехонько в центр бороды.

Безбородый торжествующе рассмеялся.

Но бородатый был не промах и тут же нанес ответный удар. Харчок попал безбородому в глаз. Равенство было восстановлено и тут же нарушено вновь – безбородый плюнул еще раз.

Они принялись плеваться уже по-серьезному. Делали это страстно, с увлечением, стремясь нанести противнику как можно более ощутимый моральный урон. Зимин с удовольствием наблюдал за происходящим.

Во-первых, дуэль на харчках была оригинальным, увлекательным зрелищем. Она радовала душу.

Во-вторых, ребята работали с огоньком, а за любым делом, производящимся с огоньком, наблюдать приятно, людей за работой Зимин созерцать любил.

В-третьих, особую пикантность ситуации придавало то обстоятельство, что плевались не простые смертные, а, насколько понял Зимин, писатели.

Зимин всегда представлял себе писателей несколько другими. Серьезными дядьками с умным взглядом, проникающим в душу. Большими, солидными людьми, даже если сами они не отличались выдающимися и крупными размерами.

Эти же писатели были совсем другие. Юркие и злые. Может, оттого, что они были еще довольно молоды и не успели далеко пройти по нелегкой писательской стезе, а может, это на них воздух Страны Мечты повлиял так разлагающе. Трудно сказать.

Минут через пять активного плевания запасы слюны и злости у враждующих сторон подошли к концу. Они плюнули еще по разочку, так, для порядка, после чего принялись вытираться. Бородатый закончил вытираться первым.

– Да, – довольно вздохнул он, – однако… Знаешь, Снегирь, мне, вообще-то, нравится начало твоего романа. Черное озеро, человек на берегу… Символично. В этом что-то есть, определенно…

– Да. – Безбородый, которого звали Снегирь, тоже закончил. – Да… Мне тоже твой текст понравился. У тебя талант, Тытырин. Большой талант.

Тытырин промолчал. Тогда Зимин, решив, что ничего интересного не будет, вышел из-за дерева.

– Привет, цибизоиды, – сказал он важно. – Как дела?

– Нормально, – ответил Тытырин. – А что?

– Вы, вообще, кто? – спросил Зимин.

– Мы, в некотором роде, литераторы, – ответил тот, что с бородой. – Я Тытырин.

И Тытырин протянул Зимину руку. Рука у Тытырина была крепкой и деревянной, а рукопожатие могучее, как у борца тяжеловеса, такие рукопожатия Зимин не любил. Он с трудом удержался от того, чтобы не поморщиться, и успел заметить, что Тытырин как раз этого и ждал. Но Зимин все-таки не поморщился, и Тытырин был разочарован.

– А я Снегирь, – сказал безбородый.

У Снегиря рука была совсем другого свойства. Вялая, как вареный кальмар, безжизненная.

– Чем занимаетесь, литераторы? – Зимин незаметно тряханул рукой, чтобы сбросить с нее рыбью вялость Снегиря и распрямить поприжатые дебильной мощью Тытырина косточки.

– В фольклорном стиле работаем. – Тытырин держался как-то напряженно. – Я в славянской готике, он в скандинавской романтике.

О славянской готике и уж тем более о скандинавской романтике Зимин имел весьма смутные представления. Но встреча с литераторами была проявлением перста судьбы, Зимин в этом ничуть не сомневался.