Бармалей и Снегурочка - Геннадий Тарасов
Впрочем, нет. Не вполне. Если честно, одна промашка и у нее случилась. Но какая! Произошла она как раз с Волатом. Расслабилась Мара как-то в его объятиях, в неге да в блаженстве, улетела, выпустила процесс перетекания жидкостей из-под контроля, да тут же и залетела, – прям, как обычная баба залетела. Понесла! И что теперь прикажете делать?
На самом деле, Волат ей по всем статьям подходил, и по величине, и по силе. Он и покладистый был, и добрый, и любил ее, как никто. Ах, как он любил! Какие полеты ей дарил! Что ты! Они буквально улетали с ним в небеса и про все забывали. Вот в нем она всегда была уверена, что любит он ее взаправду, по-настоящему, не притворно. Всей душой любит, а не просто так, по-мужицки – покачаться да поскакать. Кабы спросили бы ее прямо, она так же без обиняков ответила, что да, люб ей могучар. До того люб, что она была бы не прочь от него ребеночка родить. Порой эта мысль даже закрадывалась к ней. Только никак это было невозможно. Просто не по чину ему, не по рангу от нее да ребеночка.
Потому и приходилось им от мира русколанского скрываться. Конечно, от кого тут скроешься? Смешно! Все всё про всех знают. Но приличия соблюдены – и ладно.
И не то, чтобы прежде такого с ней не случалось – родить. Случалось. Например, от Чернобога у нее две дочечки, Желя и Карна. Обе – царицы загробного мира, провожающая и встречающая. Обе – Змиевны. Но то ведь – Чернобог! Змий! Сам! Волат – несколько иная история. И не в том дело, что он ей совсем уж неровня. Нет, тут все как раз более-менее. Но вот Чернобог... Ревнивец, вечный неизменный ревнивец. Он может закрыть глаза на многое, да почти на все. На замужество за Кощеем, на шашни любовные на стороне, коих и было и будет еще немало. Но в вопросах потомства Змий чрезвычайно щепетильный, желает, чтобы окромя него – никто более. И если он прознает про Снегурочку, боялась Мара, несдобровать ни ей самой, ни дочке ее малой. И уж тем более – Волату. Чернобог хоть и кажется совсем дряхлым стариком, замшелым глухим пнем, но только лишь, кажется. Он – Бог! Первый над всеми! Под стать ему только Свентовит, да и то, еще посмотреть надо.
Вот так оно все и вышло. Едва Мара узнала, что понесла от Волата, она немедля с ним порвала. Как ни рыдала ее душа, как ни страдало сердце! Но так следовало поступить, чтобы спасти и его, и себя, и малышку. Но в первую голову – его.
Со Снегуркой же все сложилось как нельзя более удачно. Поначалу, когда все случилось, как раз настало время ее затворничества, потому никто у нее живота и не заметил. Да он и совсем невелик был, живот. А разродилась она и вовсе в начале осени, молодой и сильной, потому все и прошло легко и быстро. А после удачно подкинула дочку-подростка на пути у Мороза Ивановича, тому как раз Снегурка требовалась. Он ее и взял, и все отлично устроилось. Мара осталась в тени, никто на нее даже не подумал, что она мать, и дочка рядом, под присмотром. Дедом Мороз Иванович был строгим, но заботливым, и внучку обретенную любил непритворно. Хорошо ей у него было, ласково. Все так бы и продолжалось, пока она Снегурке хорошего мужа не подобрала бы, да тут, как снег на голову, Карачун появился. Вот уж, что называется, шлея под хвост старому козлу попала. Что теперь прикажете со всем этим делать?
А делать что-то придется...
Хуже всего, что Карачун – порождение самого Чернобога. Можно сказать, он сам и есть. Его ипостась, его дума черная, потаенная, которой удается вырваться из темницы Нави лишь раз в году, во время зимнего солнцестояния. Неделя предновогоднего разгула, шабаш холода и тьмы – его способ реванша, возможность напомнить о себе.
Может, кто знает, как дурной сон отвадить и вернуть обратно в голову, его породившую? В Змиеву голову? И чтобы при том он так и не понял, кто за противодействием ему стоит? Отож...
Ах, как он не любит, когда супротив него выступают, когда перечат ему! Да, собственно, никто из них этого не любит. Она и не рискнула бы в ином случае, не стала бы Змию противостоять. Но, Снегурочка! Дочечка! Не ей говорить о святости, но это – святое... Ради нее она готова рискнуть.
Придумать бы еще, что делать.
Так, возлежа на ложе в приемном покое темной Нави, думала думу Мара.
Дума ее была тяжелой и неприятной, потому и не в самом лучшем расположении духа пребывала властительница зимы и смерти. До того та дума ее измучила, что даже забросила она свое любимое занятие, перестала прясть и плести нити судьбы. Одним махом обрезала в сердцах все, что были заготовлены раньше, и лишь поигрывала теперь серебряным серпом. Красивое лицо нахмурено, очи сверкают грозно – не подходи! Еще серп этот... Ловчей нее с серпом никто не может управляться. Вжик! – и нет. Никого нет.
– Злая Маринка, злая... – дразнит ее Тугарин Змеевич.
Он ее пленник, он охранник и привратник при спуске в Навь темную. А после отставки Волата, он еще ее полюбовник. Сидит в ногах, привалившись спиной к ложу, ждет, когда позовет. А ей не до того, ей невмоготу. Ей проблему решить надобно. Тугарин же, полюбовничек, нагличает, клинья к ней подбивает.
– Махтес, а, Махтес! – говорит он, откинувшись назад и обратив к ней круглое лицо. – Я на тебе жениться хочу! Выходи за меня! Как сыр в масле кататься будешь, слушай! Один сладкий щербет всегда кушать будешь, больше ничего!
Глазки его хитро щурились, и так узкие, совсем в щелочки превратились. Усики тонкие змеятся, на грудь стекают, косица жиденькая по спине с плеча на плечо перекатывается.
– Не люблю щербета! – отрезала она.
– Хорошо, бывает! А рахат-лукум любишь? Будет тебе рахат-лукум! Все будет, только выходи!
– Ты посмотри на себя! – ответила ему Мара. – Как я могу за тебя пойти? Негоже мне, русской,
