Вадим Храппа - Ульмигания

Но это было после. А пока Ангрис гнал своего коня на юг, к Гирмове. Сверяпис бежал легкой рысью, и его копыта, обутые в мягкие кожаные чехлы, неслышно ступали на песок древней витландской дороги.

В это самое время в замке Гирмова Василько заканчивал беседу с наставником часовни Святого Креста, братом-духовником Петером. Разговор был странным. Они оба будто играли в прятки. Василько видел, что Петера мучают какие-то догадки, но он не хочет понапрасну высказывать их. Василько тоже осторожничал, окольными путями выведывая все, что тот мог знать о семье Кантегерда. В конце концов Васильке надоела эта игра, и он прямо сказал Петеру, что слишком много нечистого в последнее время происходит в деревне и около нее. Появился оборотень, убит малолетний княжич, волколак напал на княжну, а сам князь явно не в себе и находится под чьим-то сильным влиянием. Он не сказал, что приемыш Кантегерда — главное лицо в этой истории, но заметил, что при упоминании о нем брат Петер напрягается и кладет на себя крестное знамение, стараясь, чтоб Василько этого не заметил.

— Я не требую, чтобы ты нарушил тайну исповеди, — резко сказал Василько. — Но если ты что-то знаешь, должен мне об этом сказать.

В ответ Петер, перебирая четки, стал мямлить, что он всего лишь ничтожный червь, служитель Церкви Христовой, что так же слаб, как и все овцы стада Божьего, что иногда ему тоже кажется, ибо суеверием полны не только простые люди… Василько стал злиться.

— Не тяни, брат Петер! Что тебе показалось?

— Пассон князя — Дитрих — не по годам умен… И мудрость эта — не от Бога.

Петер поднял глаза от четок и посмотрел, не смеется ли над его словами Василько.

— Да простит меня Господь за мои сомнения, ибо сказано, что младенцы… В этом ребенке нет любви. Глаза и сердце его полны ненависти.

Петер еще ниже склонился и зажевал губами.

— Это все твои сомнения? — спросил Василько.

Петер мотнул головой, как лошадь, и быстро заговорил:

— Однажды мне показалось, что мальчик избегает принимать причастие. То есть он касается губами чаши, но не глотает из нее ни капли. Я стал приглядываться и понял, что действительно подношу чашу к плотно сжатому рту. Я ласково обратился к нему… В глазах его было столько злобы…

— Он отпил?

Петер пожал плечами.

— Не знаю, но он разомкнул губы. И вино в чаше стало густым и темным…

Петер умолк.

— Кровь? — спросил Василько.

— Мне показалось…

— Это была кровь?

Петер кивнул. Потом сказал:

— Ты говорил о собаке. В тот день какая-то рыжая собака сопровождала меня от самой деревни, почти до замка. Она не лаяла и не нагоняла мою подводу, но и не отставала. И в ней было столько угрозы, что я погонял лошадь без передыху.

Петер помолчал, потом вдруг несколько раз перекрестил Васильку.

— Храни тебя Бог в твоем нелегком труде! — сказал он. — Я буду молиться за тебя.

Он повернулся и быстро зашагал к замковой капелле.

Василько почему-то был разочарован. Ему самому неясно было, чего он хотел от монаха. Наверное, не подсказку, каким способом уничтожить оборотня, но все же что-то около этого. Может быть, совет. Но теперь, по крайней мере, он знал, что не одинок в своих догадках. Уже легче.

Небо на востоке белело. Холм старой засеки самбов темнел на нем шишкой, торчащей из земли. Василько обогнул его, пересек небольшой участок леса и увидел развалины деревни, в которой когда-то подобрал младенца. Он не знал толком, зачем поехал сюда, но, увидев среди полуразвалившихся срубов, заросших молодыми дубами и вязами, целый, незаметный в зарослях домик, понял, что не зря его так тянуло в это место.

Василько придержал дыхание, легонько поглаживая лошадиную морду. Лошадь тоже замерла. Он прислушался. Утро было тихим, безветренным. Дневные птицы еще не проснулись, а ночные уже попрятались. Казалось, можно услышать, как лезет из земли свернутый в кулачок лист папоротника. Убедившись, что поблизости нет ни живой Души, Василько беззвучно спрыгнул с седла и опять застыл.

Так, замирая на каждом шагу, он дошел до домика, рывком распахнул дверь, висевшую на кожаных навесах, и отпрянул, вглядываясь в сумрак помещения. Он уже не раз благодарил Господа за бесшумные кусочки кожи, заменявшие пруссам скрипучие петли христиан.

В доме никого не было. Василько это чувствовал. Он вообще привык больше доверять своим инстинктам, чем разуму. Прислушиваясь, он больше слушал себя, чем то, что происходит окрест. Если все внутри него говорило за то, что в доме никого нет, значит, так оно и было. И все-таки что-то было не так. Где-то тихо и тревожно звенело, как жила на гуслях, тронутая порывом ветра. Причем этот звон сбивал с толку, потому что раздавался не с той стороны, откуда его можно было ждать.

Он попробовал раствориться в доме, обшаривая мысленно его углы. Там было неуютно, нечисто, но пусто. Он даже представил, как лезет рукой в очаг. Пепел был еле теплый — еще вчера здесь готовили еду.

Василько стал медленно поворачиваться, обегая взглядом каждый распускающийся, в складках, листок лещины, каждую головку прошлогодней тимофеевки. Все было безмятежно, и все-таки не так, как тогда, когда он спрыгнул с коня. И тут он понял — слишком тихо. Паук в беге поднял лапу, но так и не поставил ее на жухлый лист. Мышь, собравшаяся на охоту, притаилась под корнем. Папоротник насторожился и остановил свой рост. В лесу был источник агрессии, и он почувствовал это раньше, чем Василько, и напрягся в ожидании, не зная, куда она направлена. А Василько, утопив в темноте дома свое чутье, обнажил спину. Он резко обернулся, и нож, направленный снизу в его почку, скользнул по хребту и вошел между ребер, гораздо выше и левее, чем требовалось для мгновенной смерти.

Ангрис так и не понял, что произошло. С ударом ножа заканчивалась его работа. Посылая лезвие в точно рассчитанное место, можно прекращать охоту и расслабиться. Нож заканчивает то, что лазутчик готовит сутками. И вдруг что-то твердое уперлось ему в подбородок, обхватило тисками голову, резко дернуло ее в сторону и вспыхнуло темнотой. Хруста шейных позвонков он уже не слышал.

Василько отпустил ятвяга и хотел посторониться, освобождая место для его падения, но почувствовал, что ноги не подчиняются. Боль начиналась с поясницы и поднималась вверх, раздирая грудную клетку. Он завел руку назад и ощупал рукоятку ножа. Понять, какие органы задеты, мешала страшная боль. Его мутило. Лес перед глазами начал дрожать.

И тут он увидел их. Обоих. Рыжий пес и черная старуха с топором стояли всего в пяти шагах. «Мерещится, — подумал он. — Все — как тогда». Но другой голос, голос воина, зло проговорил: «Только бы не упасть. Черт с ним, с ножом в ребрах! Только бы ноги напоследок не подвели».