Наталья Ручей - К черту! Но если ты сделала все эти глупости…

— Нет, спасибо.

— Как знаешь, но время покажется бесконечным, потому что из комнаты тебе лучше не выходить.

— Все равно нет.

Император посмотрел на нее, как на неразумное дитя, но настаивать не стал.

— Завтра тебе принесут одежду, которую ты наденешь на церемонию. Твое происхождение не скроешь, но никто и слова не скажет. Не посмеют. И впредь, Алиша, ты не будешь отказываться от моей помощи. Хватит. Теперь Вилла знает правду, и ты будешь выглядеть согласно своему статусу.

— А какой у меня статус?

Вспылила и тут же пожалела об этом, потому что сама дала возможность императору вернуть ей пощечину, а словесная ударит ничуть не легче. Но он смотрел без насмешки и ответил так же серьезно, не уронив ее достоинства.

— Ты — мать моей дочери.

В его голосе прозвучало уважение.

— Все будут тебя уважать, Алиша, меньшего я не позволю.

Она почувствовала, как щиплет глаза, и тут же в руках появился тонкий белый платочек. Взгляд императора ласково прошелся по плечам, и плакать расхотелось. Гордо выпрямила спину.

— Правильно, — похвалил император. — Пожалуй, я сказал все, что хотел.

И тем не менее, прошла минута, вторая, а он сидел в кресле, не отводя внимательного взгляда. Алиша вспыхнула. Что он видит? Не молодую, уже не привлекательную женщину с тусклыми волосами цвета ржавчины? О чем думает? Волнуется, не опозорит ли она его завтра? Она бы с удовольствием пропустила визит в Ристет и его замок, если бы ее присутствие на церемонии не было так важно для дочери.

— Я не стыжусь тебя, — ответил на хаотичные мысли император. — Я тебе благодарен.

Он поднялся, подошел к двери, будто собирался прогуляться по замку, как простой смертный. Обернулся, посмотрел внимательно на Алишу.

— Забыл самое главное.

— Да?

— После церемонии все в империи будут знать, что я не против, если ты выйдешь замуж.

Алиша уставилась на него так, будто видела привидение. Он скажет, что не против… она свободна… спустя столько лет…

— Я не мог позволить, чтобы мою дочь растил чужой мужчина, — пояснил император, хотя и не обязан ничего пояснять. — И да, ты свободна, Алиша.

Если бы она не сидела в кресле, то непременно упала. Она сквозь слезы посмотрела на любовника. Свободна… вот только… все равно уже слишком поздно…

— Пока ты жив, поздно не бывает, — сказал император и телепортировался из ее комнаты.

Алиша продолжала смотреть на дверь, будто он все еще стоял там и все еще с ней разговаривал. Одна и та же мысль — свободна! — кружилась хороводом, а вторая, — поздно! — ее догоняла. Нет, надеяться на личное счастье глупо, потому что тот, о ком не смела подумать при императоре, никогда не простит измены.

К тому же, у него могут быть другие планы на свой счет, он может быть влюблен в кого-нибудь красивей и моложе, и…

— Алиша, — раздался голос императора, хотя сам он не появился, — я лично скажу шуту, что применил к тебе морок.

Император снизойдет до того, чтобы объясняться с шутом? Алиша нервно рассмеялась. Так не бывает!

— Так будет, — заверил император. — Но есть маленькое «но»: если после всего, что я расскажу, шут откажется от тебя… он умрет.

Мысли Алиши лихорадочно заметались: как уберечь любимого об опасности.

— Если ты его предупредишь, у него не будет выбора вовсе, — зевнул император. — У меня давно руки чесались избавиться от него. Отдыхай, Алиша, и не волнуйся по пустякам — если шут от тебя откажется, он тебя недостоин.

Кресло исчезло: император покинул ее покои.

Пустяк, как же! Оставшись одна, Алиша позволила себе разрыдаться. Невероятно, если шут ее простит. Еще невероятней, если захочет быть связанным с ней, потому что шутом он стал из-за нее и еще потому, что весь Анидат до сих пор не в силах забыть беременную невесту у алтаря.

Глава № 19

Город пах неизбежной грозой и листьями на костре. Лэйтон распахнул окно, с удовольствием наполнил легкие горклым запахом, проследив, как утренняя дымка смешалась с огненной, озолотилась солнечными лучами, плавно удалилась. Мимо окон Лэйтона. Мимо замка. Мимо Ристет. Непримечательная, обыденная, свободная. Короткий полет, спустя несколько минут она растворится, но минуты заманчивей столетий, если ты связан, обязательствами, неоправданными надеждами других и твоими собственными, о которых запрещаешь себе думать. Тебе дали власть, неограниченные возможности и ни одного права на ошибку. Ты идешь на ощупь, постоянно оглядываясь и сравнивая себя с тем, кто сумел, смог; и даже чувствуя отвращение и как вязнут ноги, не сворачиваешь. Просто стараешься не упасть, потому что позади тебя нет опоры — только взгляд, внимательный, настороженный; взгляд, в котором ты ищешь что-то, от чего отвык. Смутно помнишь, что было иначе, а пока так.

И ты рвешься, пусть шаги твои больше похожи на бичевание. И рвешь с будущим, о котором мечтал. Оно не твое. Теперь — нет. Идешь дальше, и взгляд, который ты чувствовал, теряется. Ты замираешь и кажется, — на минуту, как листьям, пролетевшим в костер от взмаха дворника, — кажется, что вот, ты свободен! И ты — это ты!

Но тебя больше нет. Есть то, что из тебя вылепили.

Останавливаешься, опускаешься в вязкую дрянь и ждешь, когда о тебе вспомнят, когда вернут, потому что ты сделал все правильно, ты понравился. Да? Ждешь. Но никто не приходит. А взгляд… снова его замечешь, но он не задерживается на тебе — лишь вскользь. Он направляет другого. А ты?

А тебе остается другого убрать, и тогда ты, возможно, поднимешься и продолжишь путь. Найдешь в себе силы.

Убрать.

Или нет?

Этим вопросом не раз задавался Лэйтон, пока Вилла спала. Как странно, сегодня церемония, все слуги и жители города на ушах, а виновница переполоха преспокойно себе отдыхает. Не спи она, Лэйтон, возможно, и не погряз в размышлизмах, а уже показал ей кое-что интересное, что, возможно… нет — скорее всего — отменило церемонию и безусловно — отразилось на ее отношениях с императором.

Лэйтон не спал ни разу.

Не то, чтобы он хотел или завидовал — у него нет времени на леность, но сам факт: где справедливость? Впрочем, пусть так, не мешает своим дыханием думать, взвешивать, делать ставку. И не отсылка ведьмы — причина, по которой Лэйтон стал сомневаться, и не угроза отца. Отречение — формальность, а по сути, император давно от него отказался.

Нет, не потому он в который раз мерил шагами комнату: вдоль, поперек; выпил две чашки отвратительного кофе и как последний романтик пялился в голубя, смело расправляющего крылья на подоконнике и советовался с ним:

— Да? Или нет?

Причиной сомнений был не страх и не жалость к девчонке, которая, как слепыш, топчется под ногами сильных. Но что?