Марина Дяченко - Преемник

— М-м… — бургомистр массировал теперь виски. — Госпожа Тория… Здорова?

Эгерт сумел сдержаться, и лицо его не выразило ничего. Бургомистр не знал, что предыдущую ночь он провёл на мостовой перед собственным домом, вглядываясь в тёмные окна, содрогаясь при виде полного запустения, боясь переступить порог…

Наутро служанка Далла, потрясённая возвращением хозяина, сообщила ему о загородном отдыхе госпожи Тории с маленькой дочкой. Эгерт стиснул зубы — и заставил себя до поры до времени забыть. Сперва Сова, говорил он себе. Это первостепенно… Это долг. Сначала — Сова.

— Вполне, — отозвался Эгерт бесцветным, как жёваная бумага, голосом. — Она вполне здорова.

Бургомистр осторожно потрогал кончиком пальца припухшее веко:

— Собственно… Сова. Да, Сова… Но, Эгерт, Сова всё-таки там, за стенами… А здесь…

Рука его коснулась цепи, лежащей на столе. Тускло звякнули стальные колечки.

— Уже десяток жертв, — сказал бургомистр глухо. — Ты скажешь — это дело судьи… Да, это его дело. Его люди ищут… Но я хочу, чтобы ты знал.

Эгерт молчал, покусывая губы, стараясь не думать о своём доме, счастливом доме, погруженном в темноту. Что он говорит… Десяток жертв?

— Дети, — вздохнул бургомистр. — Он выбирает детей… От пяти и до двенадцати. И душит их колодезной цепью… И его видели… Да, Эгерт, судья ищет, того человека, убийцу, уже видели… Двое или трое. Он высок и носит плащ с капюшоном. Плащ с широким капюшоном, да, Эгерт…

Широко раскрытые глаза Солля упёрлись в обрывки цепей на пустом столе. Бургомистр кивнул:

— Да… Это… Вот так. Он душит цепью… Без выгоды. Надо полагать, у него своеобразная… страсть, что ли… К противоестественным деяниям…

Что может быть противоестественнее смерти с железными клещами в пробитой груди…

Эгерт содрогнулся. Плащ. Всякое упоминание о плаще с капюшоном теперь царапало его, как ржавый коготь. Мало ли плащей с капюшонами? Почему рядом со словом «плащ» стоит имя… Которое он помнит, но не станет зря повторять. Бургомистр прав — это дело судьи… Дело Эгерта — Сова, разбойник, а этот безумный убийца…

— Тот сумасшедший старик, — сказал он хрипло. — Он…

Бургомистр вздохнул:

— Его убили. После третьей или четвёртой жертвы забили камнями, Эгерт. Вы знаете, как скоры слухи, но расправа напуганных людей — ещё скорее… Никто не был наказан. Бесполезно, Эгерт… Старика закопали с расколотой головой, а спустя несколько дней этот ужас повторился… Снова ребёнок с цепью на шее… Того безумца в плаще убили ни за грош, Эгерт, но мне не было его жаль…

— Это дело судьи, — сказал Эгерт глухо. — Пусть Ансин ищет, в этом городе традиционно ловкие судьи…

Бургомистр подержал в руках обрывок цепи, положил снова на стол:

— Эгерт, а Луар с матерью?

Солль внутренне сжался, как от прикосновения того самого ржавого когтя:

— При чём здесь Луар?

Бургомистр пожал плечами:

— Ни при чём… — и сразу, без перехода: — Ты… Вы ведь тоже не любите Орден Лаш, да, полковник?

— Вы знаете, бургомистр, — отозвался Эгерт после паузы. — Здесь все про меня знают.

Его собеседник колебался, будто решая, говорить Эгерту нечто важное или всё-таки не говорить. Солль ждал, покусывая уголок рта.

Ожидание его оказалось тщетным. Бургомистр решил промолчать и потому с натугой улыбнулся:

— Прости, Эгерт… Я не хотел никого обидеть… Значит, Сове осталось топтать землю считанные дни, да?

Эгерт решительно вскинул голову:

— Да… Я выступаю на рассвете. Всё. Это всё.

Если бургомистр и подумал что-то о поспешных решениях и необдуманных действиях, то поучать полковника Солля всё же не решился.

— Удачи, — сказал он серьёзно. — Неплохо было бы… Слишком много всего. И Сова, и… здесь… Город бурлит, как котёл. Ещё немного — и мне придётся продавать мантию.

Последние слова были шуткой; Эгерт вежливо улыбнулся, пожал протянутую руку и с той же лихорадочной поспешностью направился в гарнизон — по душу лейтенанта Ваора.

На площади, неподалёку от здания суда, молча стояла хмурая, настороженная толпа. Измождённые, оборванные люди глядели вслед разодетым горожанам, плевали под ноги ливрейным лакеям, шарахались от проезжающих карет; посланцы разорённых деревень явились в город искать помощи и правосудия, город же оказался равнодушным, бесчувственным, глухим…

Луар ехал шагом; толпа глядела на него угрюмо и неприязненно, он с трудом преодолел желание поторопить коня и быстрее проехать мимо.

Он ехал, и под рубашкой у него покачивался медальон. Луар кожей чувствовал, как подрагивает — будто пульсирует — в такт лошадиному шагу золотая горячая грань.

Луар ехал как меж двух огней — первым огнём, горящим внутри его, был Амулет, снова оживший, требовательный, мучительный предмет, давно сделавшийся будто органом его тела, причём органом болезненным и больным; вторым огнём был город, холодный и подозрительный, явно враждебный ко всем пришельцам и незнакомцам, город с наглухо закрытыми ставнями, опустевшими лавками, усиленными нарядами нервной, злобной стражи. Луар, вдруг оказавшийся в родном городе чужаком, шкурой чувствовал косые, настороженные взгляды.

В какой-то момент ему сделалось плохо, так плохо, что он зашатался в седле. Лягушонок в бочке со смолой… Кошка с чулком на морде, тряпичный мячик для множества ног, или судьба — всего лишь балованный шкодник, ребёнок, способный зашвырнуть живого лягушонка — в смолу…

…Ох, как сердилась мать. Как она переживала — ему совершенно искренне стало стыдно, он изо всех сил хотел исправиться… Мать говорила отцу, и голос её дрожал: «Откуда? Он же добрый мальчик… Он же… Откуда это?» Это было живой мышкой, которую он выкрал из мышеловки, привязал к ножке стула и каминными щипцами отдавил лапу.

Зачем он это сделал? Может быть, потому, что накануне случился визит к цирюльнику, который такими же щипцами, только поменьше, вырвал Луару зуб? Луар тогда подумал, что цирюльнику приятно делать другим больно, что это его хлеб и насущная необходимость… И он позавидовал цирюльнику. И он захотел тоже. Мышка…

В какой-то момент действительно было приятно. Страшно и сладостно; однако потом он плакал и просил прощения, он искренне раскаялся и даже хотел, чтобы его выпороли. Но мать только отвернулась и ушла, и целую неделю не заговаривала с ним, и он маялся, и клялся, что больше никогда-никогда… Даже мухи… нет…

И действительно — больше никогда. Даже мухи. Но то страшное и сладостное — запомнил, хоть и гнал от себя, как постыдное и гадкое…

…Луар тяжело слез с седла. Опустился на каменной подножие круглой тумбы — той самой, на которой покачивался перед входом в здание суда игрушечный висельник.