Марина Дяченко - Авантюрист

– Алана…

Чужой взгляд коснулся моего затылка. Ласково так, ледяной иголочкой. Я обернулся.

Сквозь изморозь на окошке, сквозь весь этот замысловатый, в прихотливых узорах слой на меня глядел человек. Узкое лицо, морщинистое, как у старика, но глаза не были стариковскими. Нехорошие глаза. Пристальные.

– Кто здесь?!

Я сорвался с его взгляда, как малек со слишком крупного крючка. Кинулся наружу, распахнул обе двери, встал на пороге…

Снег под окном оставался нетронутым. И, разумеется, пусто. Ни зверя. Ни птицы – кроме той, конечно, что кружит у меня в голове, и круги уже сузились до невозможности, почти над самой землей…

Я кинулся обратно в дом; человек за окном дожидался меня. Теперь на лице его обозначался слабый интерес.

– Помогите мне, – попросил я шепотом.

– Луа-ар… – еле слышно донеслось из леса.

Показалось мне – или он действительно кивнул?..

Светлый топорик Черно Да Скоро оказался неожиданно тяжелым. Я бегом обогнул дом, но, увидев деревянные фигуры, остановился, увязнув в снегу.

Та, что изображала Танталь, стояла сейчас в полушаге от снежной куклы, изображающей Луара Солля. Почти вплотную; я готов был голову дать на отсечение, что еще утром их разделял добрый десяток шагов!

Я подавил внезапное побуждение кинуться на снеговика со своим топором; я огляделся в поисках Аланы, но не нашел ее, в ужасе огляделся снова, закружил, заглядывая в деревянные лица, ведь здесь она стояла, здесь!..

А потом я понял.

То, что не так давно было искусным изваянием, оказалось теперь просто высоким пнем со следами топора. Еле заметными следами – кажется, кто-то хотел вытесать здесь человеческую фигуру, но передумал…

Вряд ли я сам додумался до всего, что случилось потом. А может быть, и сам – Рекотарсы традиционно сметливы… Традицию заложил еще Маг из Магов, хитрый слуга Дамир…

Я никогда в жизни не рубил деревьев и не выкорчевывал пней.

Летели щепки; я колотил и колотил, воображая на месте податливого дерева плотную шею Чонотакса Оро, и, надо сказать, богатое воображение помогало мне. Обливаясь потом, я завалил этот обрубок дерева, еще недавно бывший статуей, распилил его и расколол, перетащил в дом, замарав каждое поленце кровью из лопнувших мозолей, отыскал в Аланиной сумке огниво – и посреди избушки, не знавшей огня, разложил большой, жадный костер.

Птица, кружившая в моем сознании, приостановилась, будто увязнув в горячем полуденном воздухе.

«Зацепите, что вам… вы ведь красивый…»

Изморозь на окне таяла. Лилась мутными потеками, скоро вместо причудливых завитков проступило голое стекло, грязное, почти непрозрачное; дым вытягивало в распахнутые двери.

«Пусть вернется».

Я сдернул с Аланы одеяла. Я лег рядом, притянув ее к себе; тело моей жены было холодным и безжизненным, как покрытый снегом холм, тот самый, по которому так весело скатиться на санках…

Нет.

– Слушай меня. Слушай меня. Ты слышишь?

Молчание.

«…Тогда ты овдовеешь – и сможешь спокойно искать свою первую любовь…» – «Вторую…»

Нет.

«Ты хочешь, чтобы я тебя пожалела?»

– Пожалей меня, Алана. Поговори со мной. Вернись ко мне. Ну?!

Снег.

Весьма вероятно, что я негодяй.

Скорее всего, так оно и есть; Судья был справедлив, назначив мне кару. И Судья не напрасно оставил мне этот год – чтобы я четче осознал, как хороша жизнь и чего я лишился…

Дорожка моя всю жизнь была «в тину», дело было и «в грязи», и до «в крови» доходило тоже. Да, теперь я совершенно готов рассчитаться по старым векселям, но сейчас, сию секунду, я узлом свернусь, но извлеку из себя хоть капельку тепла. Чтобы хватило на весь этот снег.

Труп сборщика на собственных воротах…

Нет.

Бандиты на склизкой от крови палубе… Шпага в моих руках… Нет, это комедианты на подмостках, хрустит под каблуком рассыпавшееся пшено… И снова шпага…

Светлое Небо, да если это помогло бы, я жрал бы сейчас огонь, тот, что так весело разгорелся посреди избушки. Я ловец – забрасываю свои «крючочки», а они уходят в пустоту…

Я веревочка, удерживающая ее над ее смертью. Тонкая веревочка. Ветхая.

Мне почему-то вспомнилась тесная комнатка – гостиница? – и молодой человек, вертящий по воздуху смеющегося ребенка, девочку лет пяти, в сбившемся на ухо теплом платке…

Чужое воспоминание?

Я прижался губами к ее полуоткрытому рту. Некоторое время я смогу дышать за нее, вдох… Сплетенными пальцами надавить на грудь – выдох…

«Вот, говорит он, что сделаю я с тобой, и никто никогда не полюбит тебя… И ты никого не полюбишь… Потому что чары мои тверже стали… Потому что люди слабые. Люди не умеют как следует любить и как следует ненавидеть – зато они умеют забывать… Навсегда. И люди забудут тебя, Луар…»

Опять чужое воспоминание?

Показалось мне – или неподвижные губы Аланы дрогнули под моими губами?

Сейчас я вывернусь наизнанку.

Сделаюсь воздухом в чужих легких. Ее дыханием…

Сделаюсь ее теплым одеялом. Сделаюсь ее жизнью…

…И в этот момент у меня будто пленка перед глазами лопнула.

Я увидел себя лавой, несущейся вниз по холму. Выплескивающейся из жерла вулкана; горящим потоком я навалился на заснеженную равнину, и снег ударил мне в лицо обжигающим паром.

Еще!

И равнина содрогнулась…

Еще!

И дерн сошел, обнажая человеческую кожу… Теплую… теплеющую…

И ее губы ответили; с первым человеческим ощущением мое тело вернулось, собралось, слепилось из потоков расплавленного камня, я почуял запах – запах дыма, и увидел красноватые отблески на стенах. А может быть, это перед моими собственными глазами заплясали огоньки.

Плащ и одеяла сползли с нее; кокон из многослойных тряпок лопнул, выпуская под теплые лучи костра совсем новое, незнакомое мне существо. В какой-то момент я испугался, что моя жена – не человек вовсе, а бабочка; Алана не разжимала рук, не отрывалась от моей груди, и я скорее пальцами, нежели глазами разглядел ее теплое, боязливое, оживающее тело, потому что она возвращалась к жизни, потому что, наверное, я был удачливый рыболов, я зацепил ее и теперь тяну – из небытия к огню, к дикому очагу, расположившемуся прямо посреди комнаты…

Наверное, в этот момент я окончательно перестал быть лавой и сделался собой. Мучительно сплетались язычки огня, сплетались, сливаясь друг с другом, образуя сложный узор, вытягиваясь к черному потолку и не умея дотянуться.

Ритуальный светильник, освещающий супружескую спальню в первую брачную ночь.

Утром дерево прогорело; на полу остался черный круг и груда углей. Стены и одеяла, наша одежда и волосы пропитались запахом дыма; мы лежали не разжимая рук.