Далия Трускиновская - Несусветный эскадрон

– Загородили дорогу, мигранты проклятые! – услышала я старушечий голос за спиной. – Если людям пройти не дают, то и убирались бы…

Я обернулась. Старуха! Зубастая, однако… Ну, будут сейчас тебе мигранты!

И я ей выдала на чистейшем латышском языке фразу, в которой соединила все скверные словечки, какие только знала.

Старуха уставилась на меня – и по ее глазам видно было, что она меня узнала.

А потом эта маленькая, кругленькая, хищная старушенция сделала рукой так, будто прогоняла вставший между нами туман. И пропала, рассосалась в толпе. На ее месте уже стояла молодая женщина, вполне миролюбивая, и протиснулась мимо меня она с извинением, да только чем-то мне эта красавица не понравилась…

Моя злость нашла совсем неожиданный выход.

Я выхватила из сумки палку колбасы так, как в каком-нибудь позапрошлом веке выхватывала бы из ножен шпагу.

– Вот это – для Тарошки! Подарок от меня!

Библиотекарше было неловко брать царский подарок – дешевую чайную колбасу. Но она скорее бы голодала сама, чем оставила голодным пса.

– Вы приходите ко мне в гости, чаю попьем… – зашептала она. – Я вам хороших книжек дам, у меня есть, они мне больше не нужны, не на базар же нести…

И я пообещала прийти к ней на чай – лишь бы она успокоилась и взяла колбасу, а то на глаза Марии Николаевны навернулись явственные слезы. А колготок взяла шесть пар – и Лиге, и себе, и Милке.

– Я тебе с гонорара отдам, – сказал Гунар, пряча колготки в сундук.

– Бог с тобой,– ответила я. – Пошли. Если я сейчас не выпью кофе, то помру.

Мы уже знали, где в Старой Риге самый дешевый и самый дорогой кофе. Была еще в редакции банка растворяшки – но до редакции пешком долго, а ехать – два талона. Проще зайти в кафе, так на так и получится.

Возле дверей кафе нам решительно заступили дорогу. Двое. Крутые. Я заслонила Гунара – если ему повредят аппаратуру, он просто пойдет и повесится.

– Здравствуйте! – сказал плечистый парень лет этак двадцати, коротко стриженый, с серебряной загогулиной в ухе, одетый на приблатненный лад – кожаная курточка и широкие штаны от спортивного костюма. Причем курточка явно была мала.

Среди моих знакомых таких парней не числилось. Я, естественно, скроила гордую рожу, всячески показывая, что впервые этих громил вижу.

– Не узнаете? Славка…

– Ничего себе! – воскликнула я вместо всякого «здрасьте».

– Вы не пугайтесь, – попросил он. – Униформа… приходится… А это мой одноклассник.

– Мы же вроде на «ты» были?

– В театре…

И мы разом вздохнули.

Нашего театра больше не было. Его самоличным решением закрыл министр культуры, наилепший друг Аллы Пугачевой, кумир российской провинции маэстро Раймонд Паулс. Знали бы Пугачева и провинция, какой патриот проснулся в маэстро.. Теперь ему аплодировали не за музыку, а за фразу «Риге вполне хватит одного русского театра».

Парни стояли передо мной, похожие, как два птенца из одного инкубатора. Им так полагалось.

– Ну и правильно сделал, – сказала я. – Ты не дитя малое, должен зарабатывать на жизнь. Как Кристинка?

– Кристинка? А никак, – беззаботно отвечал Славка. – На фиг я ей сдался.

– Ты, кажется, опять на полметра вырос. И в плечах поширел.

– Качаюсь. Шеф велел.

О чем еще мы могли поговорить, стоя у дверей кафе? О Шекспире?

– Ты приходи, – попросила я. – Обязательно! Чаем напою. Помнишь, где я живу?

– Помню. А вы… ты – как?

– Как белка в колесе. Приходи, слышишь? И если кого из наших встретишь – приводи!

– А?..

Вопрос замер у него на кончике языка. Я знала, о ком он собирался спросить. Ребята, забегая ко мне в гости, не раз встречали там его. И все про нас, поганцы, понимали…

Я вздохнула и махнула рукой. Возможно, Славка уже знал горькую правду.

Горькая правда, горькая, как осиновая кора… как кофе без сахара, потому что сахар – это целый сантим, а до зарплаты – неделя. И выброшена куча денег на колготки. Милка, положим, отдаст сегодня вечером…

Будь она неладна, эта правда…

Я пришла домой в таком настроении, что впору бить посуду.

Ингус нашел себе на кухне хорошее место – конфорка газовой плиты. Я молча ужинала, а он светил мне заместо электричества.

– Ты будешь сегодня работать?

– Нет, мне репортаж писать. И слезоточивую историю.

Он имел в виду роман, но роман мне теперь был не по карману. Завтра следовало сдать репортаж о невезучем хуторе и одну халтуру. Нашелся сумасшедший еженедельник, куда я раз в две недели приносила рассказ на полосу о несчастной любви, ревности, измене, но непременно с назидательным финалом. Я уже перелопатила всю Милкину биографию, сюжеты иссякали, а упускать халтурку не хотелось. О себе разве что написать?.. Лоджия, увитая диким виноградом, в который вплетена мерцающая елочная гирлянда, летняя ночь, и большая рука, коснувшаяся моей щеки и завитков на лбу, и голос, в котором слышится недоуменная усмешка: «Никогда не думал, что встречу женщину с такими волосами…» Это достаточно слезоточиво?!?

– Ну, что ты, что ты… – зашептал Ингус, когда я запрокинула голову. Это с давних времен был мой самый лучший способ удержать слезы.

– Чтоб они все сдохли! – ответила я. – Чтоб они своими языками подавились, эти национал-идиоты! Ведь знала же я, что во всем мире национально-освободительное движение потерпело блистательный крах! И никто из этих безумных идеалистов решительно ничего не добился! Чтоб они сдохли!

– Кто? – спросил Ингус. – Ну, кто?

Мне стало от этого вопроса стыдно. Я не могла призывать погибель на целый народ. Требовалось точное определение – кто именно из народа должен сдохнуть, и по каким признакам я его для этого предназначила. Но даже если я составлю список всех этих высокопоставленных болтунов, даже если прокатится волна скоропостижных похорон – что дальше? Ведь новые болтуны и бездельники только и ждут, чтобы занять их высокооплачиваемые места в министерствах…

А молодость моя уходит, а звонки из России становятся все реже, и давно уже не слышала я вопроса: «Так собираешься ты отсюда уезжать или нет?»

Он сказал тогда на вокзале, что творческому человеку в этой новорожденной стране больше делать нечего. И предложил следовать за ним. Я пришла в восторг и… и… и не могу я никуда отсюда уехать!..

– Я скоро сама национал-идиоткой стану, – отвечала я. – Только с другой стороны. Знала бы, кто все это затеял, – своими руками пристрелила бы. Ведь стоит же кто-то за всеми этими дурацкими событиями!

Он промолчал.

– Все плохо, – продолжала я. – Так плохо, что дальше некуда. И телефон не звонит. И денег нет. И ничего не сбылось… Нет! Не смей мне подсовывать кошельки! Откуда я знаю, где ты их берешь!