Карина Демина - Внучка берендеева. Второй семестр

Обидно мне стало.

До того обидно, что слезы сами на глаза навернулися. Я ж не виноватая в ее горестях… и никто не виноватый, а она вот злится.

Злость же душу разъедает.

— Пейте, — Люциана Береславовна протянула чашку с темным отваром, от которого терпко пахло травами. Чабрец? Он самый. И еще медуница, которую брали на третий день с роспуску. Окопника малость. Чуть больше и потравится можно.

— Не волнуйтесь, нет у меня причин от вас избавляться. Сами уйдете… или в следующий раз заберетесь туда, откуда вас Архип вытащить не сумеет. А ты не сиди столбом, показывай…

— Что?

— А не знаю, что… плечо выбил? Ребра? Я по физии твоей вижу, что не обошлось. И к Марьяне ты не пойдешь, так что… услуга за услугу.

— Люци…

— Или оба свободны…

— Не здесь же.

Она рученькою на дверь указала:

— Тогда там, но сейчас, Архипушка. Знаю я тебя, поверь. Пока на ногах держишься, к целителям не пойдешь… вот тебе, скажи, чего их бояться?

— А я не боюсь.

Архип Полуэктович поднялся.

Дверь-то они прикрыли, да отворилася она беззвучно. Легонько. Будто кто толкнул, щелочку малую оставивши. Скрозь щелочку оную, может, и не видать ничегошеньки, да только слышно кажное словечко, пусти и говорят они тихо.

— В твои-то годы, Архипушка, уже пора бы разуму набраться… а ты по-прежнему… каждой бочке затычка…

— Кому-то надо.

— Рубашку снимешь или резать?

— Я тебе порежу! Сниму конечно.

— Бестолочь.

— А ты, Люциана, все злишься… дурное это дело.

— Мое. Зато я умертвиям на голову не прыгаю. Возомнил себя наездником. Ты никогда-то в седле толком не умел держаться, а теперь что изменилось?

— Так ведь…

— Простояли твои оболтусы ночь, продержались бы еще пару минут, пока не позвал бы кого… некроманты тоже хороши. Сколько раз им было сказано — упокойте вы эту тварь… одно ребро точно сломано, два — в лучшем случае трещина. Больно?

Я лежу тихенечко-тихенечко, как мыша под веником, дышать и то боюся. А ну как услышат? У меня слух тонок, да и у Архипа Полуэктовича хорош. Дознаются и… и что? Я не вставала.

Дверь не открывала.

Сами они…

А что разговора, так, может статься, вовсе ее не слышала.

— Больно, — молвила Люциана Береславовна, — только ж ты, упрямец этакий, не признаешься. И плечо прокушено. Вот скажи, если б я тебя не поволокла сюда, сколько б ты ходил со своею самопальною повязочкой? Пока не загнило бы? На этом умертвии заразы больше, чем у студиозуса дурных идей.

— Люци…

— Нет, я понимаю, что вы мужчины, герои и все такое… боль терпеть положено, но всему предел быть должен… я не хочу тебя хоронить.

— Вечно ты все преувеличиваешь… да она почти дохлой уже была!

— Она уже давно дохлой была, а ты… злости на вас не хватает! Вот иногда кажется, своими руками бы… что ты, что…

— Поговорили бы вы, — Архип Полуэктович сказал это тихо, я едва расслышала. И так захотелося подняться, подойти поближе, а то вдруг чего взаправду важного и не дослышу? — А то столько лет кругами ходите. Смотреть тошно.

— Не смотри.

— Люци!

— Поговорила бы я, — Люциана Береславовна вздохнула, — если бы могла ответить на его вопросы. А он ведь станет спрашивать. Я же… я… клятвы на крови срока давности не имеют. А потому и сказать ничего не скажу. И все останется, как прежде, только хуже. Он мне больше не верит, и если так, то… к чему себя мучить. Сиди ровно, чистить надо… а ты долго Милке голову морочить будешь?

— Я не морочу!

— А то я тебя не знаю. Она уже и навоображала себе… ждет теперь, когда женишься…

— Может, и женюсь.

— На ней? — Люциана Береславовна фыркнула, что кошка на прокисшую сметану. — Не смеши, Архип…

— Чем же тебе Милослава нехороша? Молода, красива… хозяйка знатная… пирожки вот печет.

— Пирожки — это, конечно, аргумент…

— Уж кто бы говорил, Люцианушка, ты у нас, помнится, и блина испечь не умела.

— Я и сейчас не умею.

— Видишь, ничего не меняется…

— До нынешнего года ты Милославу в упор не замечал, хотя она из шкуры вон лезла, чтобы хоть раз взглянул благосклонно… что изменилось?

— Заметил, что повзрослела девка…

— Или Михаил попросил приглядеться? Приглядеть?

— Люци…

— Надоело впотьмах сидеть. Все вокруг интриги плетут, заговоры заговаривают, одна я — дура дурой… навроде твоей Зославы.

Я губу и прикусила, чтоб не сболтнуть чего с обиды.

— Не дура она вовсе. И ты об этом знаешь. Хватит уже, Люци…

— И вправду, хватит, — согласилася Люциана Береславовна, и мне в том послышалася насмешечка. — Что мы все о ней и о ней, будто и тем других нет… вот, к примеру, Милослава… все у нас и позабыли, что она тоже царской крови… Мишеньке сестрица сводная… и не только ему… сиди ровно, Архипушка, а то ж кривым шов выйдет.

— Люци!

— Что такое? Говорю ж, воспаляться начала, резать пришлось. А теперь вот и шить… и если б еще походил часок-другой, то и заражение пошло бы… а заражение — штука такая, и целители не спасут…

— Про Милославу ты… откуда?

— Божиня милосердная, — Люциана Береславовна засмеялась, — тоже мне превеликая тайна. Забыл, какого я рода?

— Забыл.

— Говорю же, бестолочь… и если б вы с Фролом не городили б тайну на тайне, я бы и помогла. Я ведь на многое способна. Только… клятву взять придется. На крови. Чтоб молчала.

— Нет.

— Почему, Архипушка? Сиди, говорю, смирно… я ж и вправду шью. А выйдет кривым, рубец останется некрасивый… его отец тоже погулять любил. Правда, силой никого не принуждал… хороший мужик, светлая ему память. Веселый. Помню, придет к батюшке и нас со Светозарой на колени сажает. Каждой кошель с леденцами… или вот с орехами, с теми, которые в сахаре да золоченые. Красота… сказки рассказывал…

— С кровной клятвой не шутят.

— Поверь, я это лучше тебя знаю…

— Кто?

— Помолчи уже, Архипушка… значит, девочке наскучило преподавать? Большего захотелось? Помнится, матушка ее очень амбициозною была… все пыталась выше головы прыгнуть, а не понимала, что будь она хоть трижды раскрасавицей, но с законною женой не сравняется…

— Что ты знаешь?

— Знаю… да так… не то, чтобы знаю, слышала я… жил-был боярин… Гордей, пускай так его зовут… всем хорош. Богат. Знатен. Милостью царской наделен, да только всего ему мало было… ты не думал, Архипушка, что многие людские беды именно от жадности идут? Вот есть у человека все, а он несчастен, потому как у соседа больше. И охота ему от соседа отрезать да себе прибавить…

— Люци!

Я к стеночке повернула голову, к ковру, все лучше, чем на дверь глазеть. Слышать-то и без того слышу, так к чему свое любопытствие казать?