Бармалей и Снегурочка - Геннадий Тарасов
И пошел ведь за ней, как миленький. Будто веревочкой волшебной привязали.
А, может, так и было?
А хоть и было! Все равно шел за ней он по своей воле.
Он как ее увидел, когда поднял глаза от земли на ее оклик, так сразу и прикипел к ней сердцем. Навсегда. А про землю впервые узнал, какая она привольная да прекрасная.
Так все и случилось.
Волат всегда думал, что это любовь. Ему нравилось так думать. Само это слово было залогом того счастья, что поселилось в его душе. Да, он точно ее любил. А вот она... С ней все было гораздо сложней.
Он позже понял, что Мара никого любить не может. Страсть – да, любовь – нет.
Но ему и такой наполненности чувств доставало. Он был согласен и на меньшее. Всё потому, что крепко любил сам. Такой чертов парадокс.
Может, из-за того, что парнем он оказался тугоплавким, способным выдерживать длительный накал страстей, связь у них случилась долгая, тягучая, жаркая, как истома в июльский полдень. При том, что летом они никогда не виделись.
Она приходила к нему с началом осени и оставалась всю первую половину зимы, вплоть до Хрустального бала. Он знал ее особенность, ее способность меняться. В осень она вступала бледнолицей красавицей с длинными цвета воронового крыла волосами, а к зимнему солнцестоянию подходила зрелой женщиной со строгим умным лицом. Что происходило с ней дальше, он не знал, она не позволяла ему видеть. Но он был уверен, что продолжал бы любить ее в любой ипостаси, в любом ее облике.
Но Мара предпочитала не рисковать, видимо, она тоже дорожила их отношениями. Волат был сильным мужем, по всему, он соответствовал требованиям богини, устраивал ее.
И да, эти частые и длительные разлуки разрывали его душу, но они же годами и годами поддерживали их страсть негасимой. Это постоянство, эта неизменная череда встреч и разлук шли на пользу обоим. Особенно Маре, сгладив и каким-то образом воспитав ее неистовый нрав.
Так продолжалось долго. Один за другим в Неведомые Чертоги родовые собрались и ушли все велеты. Он остался, один – из-за нее.
Только возможность видеть ее иногда, прикасаться к ней, придавала смысл его пребыванию в волшебном лесу, где уже давным-давно не осталось дел соразмерных его силушке и предназначению.
Чтоб не оставаться совсем уж одному, Волат прибился к Гредню. Общение с берендеем и легкая служба ему позволяли могучару скрашивать каким-то образом долгие дни ожидания возвращения любви.
Великан наш не знал, чем Мара занималась, когда была не с ним. Поговаривали, что она ему изменяла – с разными мужами. Он не пытался вызнать подробности, он горевал молча, не подавая виду, он испил яду ревности сполна, и только Гредень знал величину его страданий. Но рано или поздно, а чаще по календарю, наступала осень, и Мара возвращалась к нему, юная и прекрасная. Волат забывал обо всех своих горестях, подозрениях и терзаниях, он воспревал духом и вновь наполнялся любовью, как купель наполняется живительной влагой.
Она заплетала его бороду в косы, она украшала их красными лентами.
Она вила из своего могучара веревки так же легко, как легко справлялась с его бородой.
Для Волата было счастьем служить своей королеве. Но она никогда не омрачала праздник их любви какими-то практическими вопросами или поручениями. Со всем подобным она прекрасно справлялась сама.
Но однажды все переменилось.
Мара вернулась, но Волата к себе не призвала. И даже велела больше не пускать его в Навь. Позже она сама пришла к нему, чтобы сказать, что эта их встреча последняя. Самая-самая последняя. Что все между ними кончено, как все когда-то кончается, чтобы принял это спокойно, чтобы уходил и не дурил.
Вот так, уходи и не дури. Или, не дури и уходи.
Но он не хотел уходить! Он не мог уйти от любви.
Запил могучар от горя, и надурил-таки много чего, ибо силушка его соответствовала глубине его страданий.
Вывел Волата из беспробудного бражничанья и, на самом деле вернул его к жизни, Гредень.
– Слушай, – сказал он ему, – ведь ты магыть, могучан. Не пристало тебе расплываться соплями из-за бабы. Даже из-за такой, как Мара. Если ты возможешь найти в себе силы просохнуть, для начала, да, охолонув немного, посмотришь на все строго, как вослед стреле, ты не сможешь не заметить, что все, что делает твоя царевна, она делает исключительно для себя. Для своей неги, для своего удовольствия. Ты для нее лишь способ достижения того или другого наслаждения, очередной утехи или невиданной услады. Видимо все, что ты мог ей дать, что она хотела от тебя поиметь, все то сбылось. А раз так, то и не о чем тут горевать. У мужа и богатыря несколько иное предназначение, чем предаваться плачу. Поверь мне! Пойдем, нам с тобой еще есть чем заняться в этой жизни. А и бражничать, если на то пошло, лучше вдвоем.
Волат позволил Гредню себя уговорить, да и остался с ним рядом. Хотя берендею особой нужды в помощи могучана не было, он и сам со своими делами справлялся вполне. Но помочь велету встать на ноги – это дорогого стоит.
Велету же давно следовало податься в Неведомые Чертоги родовые, и он часто думал о том, но пока что силы бросить этот мир и Мару в нем навсегда, такой силы он в себе не находил. Оставаться неподалеку, ходить дозором, это была позиция, которая вполне его устраивала. И кто его знает, сколько бы он в ней оставался и пребывал, но тут – Бармалей.
«Вот и время мое пришло, – сразу решил Волат, как услышал рассказ Баюна о происшествии с пришлым молодцем и Карачуном в доме Мороза Ивановича. – Если я не помогу ему, то кто тогда?»
Долго ли, коротко ли пробирался могучан Волат Русколанским бездорожьем, он за своими думами и не заметил. Только вдруг как очнулся, и вот уже парит в морозном воздухе впереди река Смородина, да Калинов мост через нее светится накалом.
Не успел Волат на тот Калинов мост ступить, как, глядь, – Горыныч перед ним преградой возник, лапы растопырил, не пущает.
– Стой! – кричит грозно во все три глотки да на три стороны. – Не пущу!
– Что за нелепость такая? – удивляется Волат. – Почему не пустишь?
– Потому, как права прохода
