Марина Дяченко - Две

Беру в ящике стола клей «Суперцемент». Иду приклеивать плитку, отвалившуюся в ванной. Безобразие. Давно пора забабахать ремонт.

Смотрю на себя в зеркало.

За моей спиной, в проеме приоткрытой двери, проходит тень.

Мало ли теней, шастающих ночью.

Предлагаю редактора Диму переименовать в криэйтера. Ему нравится.

— Где твой креатив? — спрашиваю.

Извлекает из кейса целую папку креатива. Просматриваю. Не то. Плоско, беззубо. Пресно. Мелко. Неинтересно.

Сообщаю ему все, что думаю по этому поводу. Морда его непроизвольно вытягивается.

— Ласточка, — говорю в ответ на робкую попытку протеста. — Я держу тебя в этом проекте не для того, чтобы ты мне тащил полову. Все эти мыльные страсти, — щелкаю по бумажке с «креативом», — отработаны еще в «Пионерской зорьке». Ну, мужик, которого жена возбуждает только в поясе монтажника на голое тело, или баба, которая испытывает оргазм только в инвалидной коляске, хотя сама здорова, как кобыла… Это еще так-сяк. Остальное бред. Подмененные в роддоме дети — вообще позор. Зита и Гита, блин. Я тобой недовольна.

Молчит. Морда в пятнах.

Беседую с претендентами на участие в программе. Баба хорошая, фактурная. Мужичок тусклый. Будем менять.

Звонок на мобилку. Выхватываю трубку, как кинжал из ножен:

— Да!

— Лена?

— Ну.

— Это Виктор.

— Виктор? Какой Виктор?

— Дымко.

— А-а-а…

Две мысли в башке. Одна прыгает, как мячик: какого хрена он звонит? Встретились, переспали — чего еще? Другая сладко тянется, как теплая ириска: может быть, еще раз? Почему нет?

— Привет, — говорю, взяв себя в руки. — У меня тут люди…

— Когда тебе можно перезвонить, чтобы ты была свободна?

Ухмыляюсь. Мне все равно, что подумают фактурная баба и этот мужичок… Впрочем, мужичка менять, это совершенно точно.

Спортбаза за городом. Аллея через лес; Виктор бежит свой кросс. Я еду сзади на велосипеде.

Лошадь, ну в натуре, лошадь! В хорошем, конечно, смысле. Бежит, едва касаясь земли подошвами. Волнами ходят мышцы на спине. Ну, что за прелесть!

Первое время я смирно тащусь сзади. Потом вырываюсь вперед. Потом начинаю крутить вокруг него круги и восьмерки; он бежит, не меняя темпа, посмеиваясь, вот уже полчаса!

У меня деревенеют ноги. Все-таки я очень давно не каталась на велосипеде.

Майка прилипла к спине. У меня, а не у Виктора. У того уже давно прилипла. Я сбавляю темп и думаю только о том, чтобы не свалиться с велика и благополучно добраться до финиша.

— Долго еще?

Молчит. Скалит зубы на бегу.

— Эй… Далеко ли до Лондона, сэр?

Поворачивает голову:

— Теперь далеко, сэр.

Лесок. Вокруг — ни души. Мой герой колотит кулаками по воздуху бьется с тенью, надо полагать. Сколько вокруг теней, и каждой надо отвесить в челюсть…

Сперва наблюдаю. Потом мне становится скучно.

Тычусь носом в сосну. Запах смолы, запах детства.

По стволу ползет гусеница в очень яркой спортивной форме: полосы, пятна, не хватает только бренда на спине… Подставляю ладонь. Гусеница, не задумываясь, переползает ко мне на руку.

Доверяет.

Щекотно. Она ползет, каждый изгиб спинки приближает ее к счастью быть бабочкой… или, может быть, какая-то другая тварь вылетит из ее куколки, я поганый энтомолог, мне просто нравится смотреть, как она ползет. Символ проползающей мимо жизни — зелено-красная гусеница…

Смотрю.

Вдруг вздрагиваю — Дымок стоит рядом. Высится, как башня. Прячу гусеницу за спину — инстинктивно.

— Ты чего? — спрашивает.

— Ничего, — говорю беспечно и сощелкиваю гусеницу в траву.

— …Да. Похоронили мы его. Шебутной был парень, земля ему мхом, но славный, хороший… Вот, цветами все стены расписал. Но столько лет прошло, цветы пооблупились, забелить заново пришлось… Шесть лет уже прошло. Небесный Хозяин дал, он же и забрать может… А вам-то что?

Обитатели дома вернулись с площади слегка угрюмые, но настроенные по-боевому: половина взрослого мужского населения завтра же с утра отправлялась на призывной пункт, и все были уверены, что теперь-то уж волкам несдобровать. Дымин теперешний собеседник, Лом-Лановой, завтра призывался тоже и теперь нервничал — беседа была ему явно ни к чему.

— Когда вы его в последний раз видели живым? — спросил Дым.

Лом-Лановой нахмурился.

Колотит в диком темпе по маленькой цветной груше. Завораживающее зрелище. Как жонглер в цирке, нет, как фокусник…

Берет огроменную дубину и лупит — попеременно с правого и с левого плеча — по половинке резиновой камеры от самосвала. По форме упражнение для верхнего плечевого пояса, по сути — картина свирепой экзекуции. Зверь, думаю с восхищением. Терминатор.

Сижу в углу в спортивном костюме. Пью чай из огромной дымящейся кружки.

Весело.

— Не пойду же я в кабак в спортивных штанах. Мне надо заехать переодеться…

— Я тебя завезу, — предлагает.

Колеблюсь. Соглашаюсь.

Катим через весь город. Всюду пробки, пробки; всюду напряженные лица водителей и злые — регулировщиков.

— Ты одна живешь? — спрашивает, как бы невзначай.

Молчу, вроде как не расслышала.

Наконец-то приехали.

Смотрю на свой дворик его глазами. Чахленько, скромненько, рабочая окраина. С другой стороны, зелено, цветочки в палисаднике; мой красавец вылезает из машины и собирается подниматься ко мне!

— Вот что, — говорю тоном, не терпящим возражений. — У меня там бардак, зрелище не для слабонервных, обожди здесь.

— А я не слабонервный, — улыбается.

— Все равно нефиг, — поворачиваюсь и иду к подъезду. Он остается ждать меня возле машины.

Елена

Он сидит на оградке палисадника. Он не может меня видеть за цветной пленкой витражей, но мое чувство безопасности напряжено, как кожа на барабане.

Я боюсь его? С какой стати?

Он чужой мне. Он вообще никто. Любая картинка в моем витраже реальнее, чем он. Скоро он исчезнет, и я больше никогда его не увижу.

Нечего бояться.

Хочу отойти от окна. Не могу. Сижу и смотрю.

Он чувствует взгляд — поворачивает голову и смотрит прямо на мое окно! Как Снежная Королева у Андерсена. Странно, что от этого взгляда мои витражи не свернулись трубочкой и не опали, будто прошлогодняя афиша…

Отпрыгиваю, как будто меня сдуло с подоконника ветром.

Нахожу в шкатулке под зеркалом мелок, обвожу на полу круг, стою в центре с закрытыми глазами.