Валентин Маслюков - Потом

Она колебалась, не имея возможности задерживаться, и только откровенное пренебрежение к загубленной жизни, которое выказывал Карась, возбуждая в Золотинке отпор, заставило ее коснуться узницы, отклонить руку с черепком и отвести с лица паутину волос. Зрачки дрогнули, девушка вскинула беспокойный, бегающий взгляд.

— Осторожней же, говорю! — с непонятным злорадством повторил сторож.

Но волна подмывающего чувства уже влекла Золотинку. Смелым движением души она зажгла Рукосилов перстень, сколько можно было выжать из тухлого камня, присела, тронула девушку за плечо, скинув волосы… И со страстной жаждой гибели, желанием раствориться в чуде, перехватила ее под густым покровом волос за спину, прижала к себе, а губами поймала губы. Содрогаясь, она ощутила трепет пойманного существа.

Нападение ошеломило сумасшедшую, кусачий рот ее расслабился, закоченелое напряжение рук и спины сменилось в объятиях Золотинки жарким обмороком, девушка обмякла, безвольно поддаваясь; Золотинка ощущала ее слабую, едва определившуюся грудь. Болезненный ток пронизал девушку, она сделала неверную попытку отстраниться и, окончательно потеряв себя, прильнула, гибко обвилась вокруг Золотинки, как прибитая течением водоросль. Судорожная дрожь пробежала по слившимся телам, рыдания без слез, волна перехватывающей дух боли. Снова безумная вскинулась, но Золотинка ее не пустила, поймала растерянные губы, в головокружительном опьянении улавливая вновь забившуюся жизнь, тепло, что растекалось в обмороженном теле. Девушка застонала, не отнимая разгорающегося рта…

И вдруг неистово дернулась, вырвалась и глянула распахнутыми глазами.

Встречный взгляд смутил очнувшуюся из беспамятства узницу, кончиками дрожащих пальцев она тронула бровь, опустила необыкновенно темные ресницы на бесцветном, как известь, лице и снова глянула — искоса.

Заполнившие тесноту подземелья вооруженные люди строго молчали. То была благоговейная и возвышенная тишина, исключавшая легкомысленное, пустое слово.

Девушка отстранилась и увидела каменный свод, лица, тени… Она подвинулась, пугаясь, совершенно осмысленно, испуг ее уже ничем не походил на безумие, — и поймала под волной волос цепь… В лице выразилось напряжение мысли, словно узница припоминала ускользающий сон и не могла припомнить.

— Что это? — сказала она, оглядываясь жалобно и тревожно. У нее оказался чудесный полнозвучный голос.

— Как тебя зовут? — затрудненно, будто глотая слезы, спросила Золотинка.

Прозрачные пальцы узницы охватили лоб, рука скользнула, не находя места…

— Кто этот человек? — вздрогнула она вдруг, наткнувшись взглядом на Карася.

— Не бойся, — быстро сказала Золотинка.

Девушка метнулась взором — каждое слово Золотинки было для нее истиной и однако… однако она не могла понять, как можно не бояться этого человека. И сказала неуверенно, словно бы виновато:

— Пусть… не подходит. — Она брезгливо тряхнула головой, выражая этим движением больше того, что сказала.

Золотинка глянула, и тюремщик, искривив лягушачий рот в невыразимой смеси нахальства, смирения и растерянности, попятился.

Тут словно что-то вспомнив, вспомнив, наверное, что пора идти, незачем сидеть в этом случайном месте, недобром и неуютном с виду, узница порывисто вскочила, обнажившись на первом шаге с ног до головы. Нагота девушки заставила мужиков помрачнеть, кто потупился, кто закусил губу. Сжалось сердце у Золотинки: отчетливая рябь ребер, впалый живот, исхудалые бедра, на которых углом проступали кости таза. Только волосы, безумное буйство волос на плечах и на темном лоне не изменило узнице, оставаясь ее защитой.

Спохватившись, Золотинка стащила с себя Буянов плащ, настолько короткий, впрочем, что им можно было бы прикрыть, наверное, только грудь или наоборот бедра, оставив на произвол судьбы бугорки грудей, которые девушка не догадалась оградить даже рукой. Кто-то из ратников без всяких просьб накинул на плечи узницы истрепанный походный плащ, опавший на самые щиколотки.

— Рубите оковы! — со злобным ожесточением бросила Золотинка.

Засверкали, зазвенели мечи, полетели искры, девушка съежилась, но Золотинка не выпускала ее из объятий. После двух или трех ударов меч попал в камень, каленый клинок разломился надвое, но это не смутило воинов, они продолжали кромсать уложенное на пол звено, не жалея мечей.

— Не оставляй меня! — шептала узница, прижимаясь. — Не оставляй меня, я с ума сойду!

Оглядываясь вокруг не понимающим взором, она ничего не спрашивала. Не столько, может быть, страшилась, сколько не понимала, что спрашивать. Не вопросы — детское любопытство выказывали ее чудесные, живые и влажные, глаза. Молчала и Золотинка не зная, как подступиться к объяснениям и с чего начать, если объяснять нужно было все, а начинать с начала начал.

— Меня зовут Золотинка, — сообщила она, когда вспотевшие от работы ратники разрубили цепь и стих все подавляющий звон.

— Золотинка? Зовут?.. — Девушка встрепенулась и вспомнила: — Меня зовут Фелиса. Фе-ли-са, — протянула она, как будто пытаясь освоить и запомнить чужое имя.

— Пойдем со мной, Фелиса, нам нельзя останавливаться, — сказала Золотинка.

— С тобой, — кивнула Фелиса, принимая это как очевидное продолжение того же чуда.

Золотинка прихватила конец цепи, чтобы не болтался на ходу, и закинула правую руку девушки себе на плечо, рассчитывая поддерживать ее хотя бы первое время. Но Фелиса цепко ее обняла, и когда Золотинка уклонилась от поцелуя, уже лишнего, огромные, ставшие еще больше глаза девушки наполнились слезами, она закусила губу, сотрясаясь в каком-то пугающем ознобе. Лихорадка эта завершилась все равно поцелуем — Золотинка не стала сопротивляться, с нехорошим беспокойством начиная понимать, что так просто от этого беспомощного, прильнувшего к ней душой существа уже не отделаться. Она решилась только сократить неизбежные нежности сколько возможно и потянула Фелису в путь.

Идти было неудобно. Фелиса морщилась и, стонала, попадая босой ногой на камешки, она шаталась, выказывая намерение упасть, и судорожно цеплялась за Золотинку, иной раз без всякой нужды, как можно было подозревать, только для того, чтобы прижаться на ходу, пусть ненароком и невзначай, поймать губами плечо, шею, локоть… Во влажных глазах ее стояли, не просыхая, слезы. Иной раз она принималась судорожно дышать в потребности беспричинных рыданий, и только необходимость идти и Золотинкины понукания удерживали ее от припадка.

Все это походило на сумасшествие. Истина начинала открываться Золотинке, она должна была осознать, что, излечив несчастную узницу от сумасшествия разума, тем же самым лечением по какой-то своей неловкости или неопытности, черт знает почему! ввергла Фелису в сумасшествие чувства. Чувство это было безумная страсть к волшебнице. Болезненное, лихорадочное почитание, которое не оставляло Фелисе ничего своего, ни воли своей, ни своей, отдельной от волшебницы жизни, и потому в конечном счете делало излишним и разум, который подарила ей Золотинка.