Мария Ермакова - Зеркала

Мысли его путались, тело сводили судороги и тошнота, а петля вокруг шеи мучительно жгла и — он ясно осознавал это — душила. С усталым удивлением он отметил, что Звезда Поднебесья на его руке проявилась и ярко пылала, шипя и разбрасывая вокруг синие искры. Он перевернулся, желая последний раз взглянуть на небо, и попытался вызвать Силу. Сейчас он имел на это полное право — ЗНАЛ, что смерть всего в паре шагов. Но внутри было пусто и холодно, лишь ворочалось с усилием сердце, отказываясь гнать отравленную чумой кровь. Должно быть, пустоту уже торопились заполнить внутренние кровоизлияния.

Снова пришел страх. На просторах Ветри его, оказывается, было много. А вот раньше? Что было раньше? Он напрягся, вспоминая — да, он ничего не боялся, потому что не знал ничего такого, чего следовало бы опасаться Поднебесному Подмастерью. Не станет и сейчас…

Слабеющей рукой он поднял с земли горсть преющих листьев и, поднеся к лицу, насколько мог глубоко, вдохнул терпкий аромат умирания. Он попытался сосредоточиться и упорядочить дыхание, чтобы сознанию легче было покинуть бренное тело, но услышал совсем близко лошадиное ржание. И грустно улыбнулся. Тело его выгнулось дугой, страшное сиплое дыхание потревожило воздух. Сердце последний раз устало толкнулось в ребра. И было еще очень больно.

Тело Инвари, обмякнув, застыло. Еще теплая кровь стекала с уголка его рта.

Кусты разомкнулись и Ворон, вздыбив землю, выпрыгнул из зарослей. Увидев хозяина, он громко и отчаянно заржал, и встал над ним, наклонив голову и обнюхивая. Вслед за лошадью, задыхаясь от быстрого бега, выскочили Аф и Шторм.

Вот он! — закричал Шторм. — Без сознания…

Аф только покачал головой. Он знал эту страшную неподвижность тел. Имя ей было одно.

Конь вдруг оскалился, словно собака, и, прижав уши, пошел на них. Глаза его горели совсем не по-конски.

— Э-э! — возмутился Шторм, отступая. — Совсем с ума сошел? Мы же помочь ему хотим!

Но жеребец теснил их прочь с поляны. А за его спиной, из-за древесного великана выскользнул невысокий, дочерна загорелый и совершенно седой человек. Пропыленное одеяние путника покрывал черный тончайший плащ. Только он, пожалуй, и указывал на то, что это не простой бродяга. Да еще глаза — с ними было что-то не так!

Почуяв его присутствие, Ворон поднялся на дыбы, забив тяжеленными копытами в опасной близости от головы Шторма. Аф уже давно тянул того за руку, но проще было выкорчевать старый пень — Шторм, уворачиваясь от копыт, пытался разглядеть незнакомца. Тот тихо свистнул, и конь, потеряв к Шторму всякий интерес, развернулся и затрусил к Инвари, которого ласково ткнул носом и, тихонько заржав, посмотрел прямо в глаза незнакомцу.

У Шторма не было волос, иначе они зашевелились на черепе — у незнакомца вместо глаз были белые бельма, которыми он коротко и страшно глянул в его сторону.

— Мое почтение, — сказал незнакомец, но и с голосом его было что-то не так — он слишком правильно выговаривал слова. — А теперь уходите. Вы будете мешать.

— Это еще кто? — возмутился Шторм, несмотря на то, что весь взмок от ужаса.

Аф, сделав поистине титаническое усилие, уволок его в чащу. Какое-то время голоса их еще были слышны. Потом стихли и они.

Незнакомец ласково потрепал коня по холке.

— Ты тоже иди, — тихо сказал он, и это были слова языка, никогда прежде не звучавшего в этом лесу.

Конь ушел, непрерывно оглядываясь на лежащее, словно сломанная кукла, тело хозяина.

Незнакомец раскидал листья, оголив землю, и осторожно переложил Инвари на расчищенное место. Закутался в плащ, закрыл свои страшные глаза, а когда полы плаща разошлись вновь, под ними билось голубое бездымное пламя. Он снял его со своего тела и положил на грудь Подмастерью. Сел в изголовье, взял его голову в свои руки, сжал длинными чуткими пальцами виски и, заглянув в мертвые глаза, властно проговорил:

— Еще не время, Подмастерье. Возвращайся. Это приказ.

Шторм искренне сожалел о молодом монахе. За свою не очень длинную, но богатую приключениями жизнь, он видел много смертей. Смертей самых разных — отвратительных и страшных, мужественных и не очень, но ни одна не потрясла его сильнее. И хотя флавин сказал ему, что дэльф, возможно, не умер, Шторм видел, что и сам он не верит в то, что говорит. Однако стоянку Аф не сворачивал, словно бы чего-то ждал.

Прошли сутки. На вторую ночь Шторм не выдержал ожидания. Молчание Афа, воспоминание о безжизненном теле юноши и жутковатом типе, вышедшим из леса — все это заставило его дождаться, пока измученный флавин крепко уснет, и прокрасться к поляне, где они оставили, он бы сказал «бросили», тело дэльфа. Оттуда в ночную темноту тонко струился странный свет, который не мог быть лунным.

Шторм осторожно выглянул из-за дерева.

Обнаженное тело лежало на взрыхленной кругом земле, а давешний незнакомец, скрестив ноги, сидел слева от него, положа руки на грудь юноши — туда, где разъела его плоть, умертвив, мета Виселицы. Страшные глаза чужака были закрыты и обведены глубокими тенями. Лишь бешеное подергивание век выдавало в нем живого человека, а не залитую сиянием статую. Сияние сочилось из мертвеца, неровно билось на его груди, изредка выпуская протуберанцы к сыпному кресту, алеющему живым мясом.

Забыв об осторожности, Шторм вывалился на поляну и замер, открыв рот. Такого он еще не видел! Жидкий огнь тек по рукам незнакомца, заворачивался нимбом вокруг головы дэльфа, насыщался гудением и цветом, и возвращался к левой половине груди юноши — на то место, где должно было быть сердце. Там он вздрагивал, и в его дрожи Шторм уловил четкий ритм. Даже послышался ему будто стук о грудную клетку измученного болезнью, но живого сердца. И не мог он поверить, хотя и ясно видел — грудная клетка дэльфа вздымалась словно бы чьим-то нечеловеческим усилием.

Внезапно — Шторм подпрыгнул от неожиданности — замерший ожил, пробормотал что-то, открыл глаза и отнял руки от дэльфа. И в тот же миг голубое пламя загудело и набросилось на сыпной крест. Тело дэльфа корчилось на земле, лицо исказилось страданием, а огнь пожирал и пожирал ужасную мету, вгрызаясь в живую плоть и оставляя за собой обуглившийся след.

Покойников надо хоронить. Предавать земле, огню, воде или бросать на съедение диким животным — согласно вере умершего. Это Шторм уяснил навсегда. Иначе охальника, дерзнувшего не исполнить Закон посмертного часа, ждали крупные неприятности. Пуще того, не допускалось после смерти измываться над телом. И хотя, будучи наемником, навидался он всякого, но вывел еще одно правило — тот, кто творит или допускает подобное — плохо кончает. Вот почему, не задумываясь, он выхватил нож и бросился на незнакомца, творящего невесть что над мертвым. Несмотря на внушительные размеры, Шторм двигался быстро и почти приблизился к чужаку, когда тот, едва повернув голову, ясно произнес: