Сергей Смирнов - Цареградский оборотень

-- Осталась лишь вера моих праотцев. Но ее можно взять только даром, как своего сына, вышедшего из лона матери, и сразу всю, как пред тем саму мать, когда она идет девственницей на твое ложе в первую ночь супружества.

Так хазары приняли Моисеев закон, но это случилось потом, веком позже того дня, когда вестовой голубь, выпущенный ромеем, разбился об крышу дворца, а его весть скоро нашли в подвале.

Итак, некоторое время у хазарского кагана вместо богов были только индийские шахматы. От них, от движения фигур, зависела смена зимы и лета в его царстве, ночи и дня, часа вожделения и часа покоя, мудрых и немудрых мыслей, а также мыслей случайных и красного цвета -- тех, что добавляли к вину для крепости и к яду для того, чтобы чья-нибудь смерть оказалась настоящей по обе стороны дня.

Каган посмотрел на маленьких всадников, скакавших галопом через шахматную доску под предводительством самой сильной фигуры и сказал:

-- Кость, хоть она и коровья, надо сжечь и посыпать ее золой путь на западные ворота.

Визирь поднял глаза от доски и откликнулся эхом потаенных мыслей кагана:

-- Многие слышали предсказание. Он овладеет ромейским царством.

-- И препояшется границами,-- добавил каган.

-- И узлы его пояса никому не дано развязать... Твоя победа, повелитель.

Каган на этот раз сам протянул руку через доску, снял с ее края чужого царя и, положив в маленькую резную гробницу, которых на его стороне шахматного столика можно было насчитать девятнадцать -- по числу царств, окружавших хазарское,-- и велел запечатать ее сургучом, замешанном на дыхании охотничьих собак, настигающих степного волка.

-- Сначала, повелитель, твои -- дороги, воины, кони, мечи и стрелы,-- вещал визирь, ставя на сургуч печать, заходившую по вечерам и поднимавшуюся по утрам, подобно Солнцу, ведь иного Солнца у хазар в ту пору, по смерти богов, тоже не было.-- Потом в твоей руке -- плод. Потом -- в другой руке золото. И царство ромеев -- целое, как яйцо, которое можно продать.

Теперь, когда мысли кагана, стали словами визиря, их можно было перелить в новые шахматные фигуры. Каган приказал так и сделать и, сыграв с визирем еще одну партию, закончившуюся опять же в его пользу всего в двадцать дворцовых дней и четырнадцать ночей, убедился, что замысел совершенен. Он решил подхватить “падающий плод”, но не отдать его тем скрытным ромеям, что горделиво называли себя Чистыми Помыслами. Он и не думал нарушать заключенный с ними договор, еще более тайный, чем их истинные имена и чины, ибо он задумал поступить, как ловец обезьян.

Сначала ловец кидает издали сладкий плод осторожной обезьяне. Когда она, решившись, съест его, у нее на виду другой такой плод ловец опускает в кувшин с таким узким горлом, в которое плод может войти только намасленным. Кувшин, прикованный цепью к дереву, ловец оставляет и отходит на двадцать один шаг. Обезьяна подкрадывается к кувшину, засовывает в него лапу, и ее лапа застревает в горле кувшина вместе с добычей. До плода она может дотянуться глазами и языком, но только не зубами, и даже самая сообразительная обезьяна не успевает обмануть ловушку за двадцать один быстрый шаг ловца.

Так ловят обезьян, так же решил поступить хазарский каган.

Утром, когда на востоке взошла царская печать, большое войско кагана двинулось из западных ворот по направлению к славянским землям, оставляя за собой следы, меченые золою и потому не доступные никаким заговорам.

Старый Богит, прежде пройдя по узкому без перил мосту, сошел с белого крыла на бескрайнюю ладонь Даждьбога. И по ней во все стороны разбежались не имевшие ни начала, ни конца дороги. И тогда жрец увидел перед собой разные двери.

Сначала он открыл деревянную дверь и увидел за ней слобожанина Брогу. Брога стоял, крепко держась за рукоятку ножа, глубоко вонзенного в дерево, и считал летящих над ним ворон по звездам. Сколько звезд гасло и вспыхивало, столько и было на небе ворон.

-- Брога, что пользы в такой охоте? -- мудро заметил Богит, и слобожанин, обернувшись, посмотрел на него с большим удивлением.

-- Твоя рука врастет в дерево, как обережная скоба,-- добавил он.-- Что пользы в таком обереге, если на своем веку ты больше не сможешь дотянуться до своей межи?

Потом старый Богит открыл медную дверь и увидел за ней Уврата, ушедшего в бродники.

Уврат уже успел провести межу по закатному туману и теперь рыл эту дремоту земли лопатой, чтобы спрятать на ее дне добытое на Поле богатство. Он торопился управиться до ночи и радовался, что копать туман куда легче, чем простую Турову землю.

-- Уврат, что пользы в твоем богатом кладе, если на дне окажешься ты сам, а твое богатство сразу всплывет, как пузыри, и будет все расклевано утками? -- спросил его Богит.

 Заносчивый Уврат впервые прислушался к его словам, и в глазах у среднего брата Стимара подобно стае дроздов, вспугнутой с рябины, разлетелось изумление.

-- Что же мне делать? -- спросил Уврат, оглянувшись на заходящее Солнце.

-- Если успеешь до наступления ночи спасти своего кровного брата, род примет тебя, как вновьрожденного,-- рек ему великую тайну Богит.

-- Кого из братьев? -- спросил Уврат.

-- Того, кого тебе спасти труднее, чем свое око от пущенной в тебя врагом стрелы, когда та стрела уже коснулась острием твоего века,-- отвечал Богит, закрывая медную дверь.

Наступила очередь серебряной двери. Богит отворил ее и увидел перед собой неспящего князя-воеводу Хорога на коне Граде.

Только что Туров князь вместе со своей дружиной и возами добычи перешел вброд через межу месяца рюеня[83] и возвращался домой по самой прямой, хотя и не самой короткой дороге. Ведь известно, что с западной стороны месяц рюень гораздо уже, чем с восточной, и подобен горлу кувшина, ибо в ту сторону выливается из него вся сила восточных племен, если сгнивает затычка.

В этот год обратной дорогой князю Хорогу служили тени птичьих стай, летящих на полночь. Дорога была широкой и быстрой, как сны орлов. Добыча вновь выдалась обильной вместе с северским урожаем пшеницы и овса, и князь гордо и неторопливо двигался против течения прозрачной тьмы, устремлявшейся по высохшим травам с полночи на полдень.

За князем с таким же гордым, как у него, и спокойным лицом ехал старший княжеский сын, Коломир. В этот, первый гон Коломира на Поле, главной его добычей стал шрам на подбородке, полученный от промаха чужого меча -- точно такой же шрам, какой уже много лет носил его отец. Только у отца-князя его собственный шрам ушел в глубину, на самое дно бороды, словно корень дуба на дно земли, и потому никому не был виден. А у молодого еще, безбородого Коломира рубец светился на лице багровой падающей звездой, и княжич радовался, что его первая боевая отметина видна всем воинам, а в день Осеннего Сретенья будет видна родичам издалека, уже с полуденной вежи Турова града.