Эрик Эддисон - Червь Уроборос

Шорох слева за спиной заставил его обернуться. Из глубокой тени у пилястра возле арки выскользнула фигура. Он вскочил и оказался у ворот первым, загораживая их распростертыми руками.

— Ах, — воскликнул он, — А в тени то дремлют пташки, а? Какую плату получу я от тебя за то, что без толку прождал тебя всю прошлую ночь? Да и сейчас ты кралась прочь отсюда, чтобы одурачить меня еще раз — вот только я тебя поймал.

Женщина рассмеялась:

— Прошлой ночью отец мой удержал меня при себе, нынче же не будет ли это тебе надлежащим уроком за твою бесстыдную песенку? Это ли сладкозвучная серенада для женских ушей? Распевай ее себе на здоровье, и покажи себя полным дуралеем.

— Весьма нагло с твоей стороны злить меня теперь, госпожа моя, когда ни одна звездочка не увидит, если я тебя прикончу. Эти факелы — старые гуляки, поседевшие от вида насилия. Они не разболтают.

— Ну нет, господин мой, если ты пьян, то я ухожу, — и когда он шагнул к ней, она добавила: — И не вернусь ни сюда, ни куда-либо еще, но брошу тебя навсегда. Я не потерплю, чтобы со мной обращались, как со служанкой. Я и так слишком долго терпела твои нарочитые солдафонские замашки.

Кориний обхватил ее руками, приподняв и прижав к своей широкой груди, так что ее носки едва касались земли.

— О Шрива, — прохрипел он, склоняясь к ее лицу, — Надумала разжечь такой огромный костер, а потом пройти сквозь него и не обжечься?

Ее руки были крепко прижаты к бокам в этом могучем объятии. Она словно бы сомлела, будто лилия, чахнущая в жаркий полдень. Кориний склонился и страстно поцеловал ее, сказав:

— Клянусь всеми сладостями тьмы, сегодня ночью ты моя.

— Завтра, — выдавила она, будто задыхаясь.

Но Кориний сказал:

— Сегодня, дорогая моя.

— Мой милый господин, — тихо проговорила леди Шрива. — Раз уж ты так стремишься завоевать мою любовь, не будь грубым и торопливым завоевателем. Клянусь всеми ужасными силами земли, этой ночью у меня дело к моему отцу, и мне нужно идти сей же миг. Лишь это заставляло меня до сих пор избегать тебя, а вовсе не глупое желание тебя позлить.

— Он может подождать, пока мы предаемся удовольствию, — сказал Кориний. — Он старый человек и часто засиживается за книгой.

— Что? И ты оставил его пьянствовать? — воскликнула она. — Мне нужно кое-что передать ему, пока вино окончательно не затуманило его рассудок. Даже эта задержка опасна, сколь бы ни была она сладка для нас.

Но Кориний ответил:

— Не пущу.

— Хорошо, — согласилась она, — прояви тогда себя животным. Но знай, что я позову на помощь, и весь Карсё сбежится сюда и увидит нас, и мои братья, да и Лакс тоже, если он настоящий мужчина, сполна отплатят тебе за насилие надо мной. Но если ты хочешь сохранить свое благородство и отплатить уважением и дружбой за мою любовь, то отпусти меня. И если в час пополуночи ты тайно придешь к дверям моих покоев, то, думаю, не обнаружишь на них засова.

— Ха, клянешься ли ты? — спросил он.

Она ответила:

— Пусть меня тут же настигнет погибель.

— В час пополуночи. Это промедление для меня — словно год, — сказал он.

— Вот это говорит мой благородный возлюбленный, — произнесла Шрива, позволив ему поцеловать себя еще раз. Затем она поспешно скользнула сквозь темную арку и через двор, где в северной галерее находились покои ее отца Корса.

Лорд Кориний вернулся на свое место, и сидел там некоторое время, праздно развалившись и напевая на тот же мотив:

Моя любимая — воланИз перьев и из пробки.Ей шлепнуть так и хочетсяРакеткою по попке.Но чуть ударишь посильней —К другому мчит она скорей.Фа-ла-ла-ла-ла-ла.[77]

Он потянулся и зевнул.

— Ну что ж, Лакс, мой пухлощекий слабак, лекарство это замечательно утолит мою досаду. Раз уж я лишился своей короны, то будет только справедливо, если и ты лишишься своей возлюбленной. И, по правде говоря, учитывая, сколь ничтожно, крохотно и заурядно это королевство Пиксиланд и сколь прелестна и мила эта вертихвостка Шрива, на которую я за прошедшие два года ни разу не мог взглянуть без вожделения, — что ж, я могу считать себя частично в расчете с тобой, покуда не устану от нее.

Я любви алкатьБуду вновь и вновь,Но мою любовьНе окольцевать…[78]

— В час пополуночи, а? Что может быть лучше этого вина для влюбленных? Пойду-ка, выпью и сыграю в кости с кем-нибудь из ребят, чтобы скоротать время.

XVI

Затея леди Шривы

Шрива направилась прямиком в кабинет своего отца, и, обнаружив свою клюющую носом мать в кресле за шитьем с двумя свечами по левую и правую руку от нее, сказала:

— Госпожа моя матушка, королевская корона ожидает свою владелицу. Она попадет в руки чужой женщины, если вы с моим отцом не будете пошевеливаться. Где он? Все еще в пиршественном зале? Нам с тобой нужно тотчас привести его.

— Фу! — воскликнула Зенамбрия. — Ну и напугала ты меня! Говори помедленнее, девочка моя. В такой спешке я не могу понять, ни о чем ты говоришь, ни в чем вообще дело.

Но Шрива отвечала:

— Дело государственной важности. Ты идешь? Ладно, я сама его приведу. Скоро ты обо всем узнаешь, матушка, — и она повернулась к двери. И никакие выкрики ее матери о скандале, который разразится, если они вернутся в пиршественный зал через столько времени после ухода всех женщин, не могли остановить ее. Видя, сколь та упряма, леди Зенамбрия сочла за меньшее зло пойти самой, и удалилась, чтобы вскоре вернуться вместе с Корсом.

Корс сидел в своем большом кресле напротив своей жены, пока его дочь вела свой рассказ.

— Дважды или трижды, — говорила она, — они прошли мимо меня столь же близко, как я сейчас стою от тебя, о отец мой, и она весьма фамильярно опиралась на руку своего кудрявого философа. У них, очевидно, не было и мысли, что кто-то мог их подслушивать. Она сказала то-то и то-то, — и Шрива поведала все, что было сказано леди Презмирой о походе на Демонланд, и о ее будущей беседе с королем, и о ее намерении предложить, чтобы в этом плавании командовал Корунд, и о письмах о его скорейшем отзыве из Орпиша, что будут отправлены завтра.

Герцог слушал, не шевелясь, тяжело дыша, все телом наклонившись вперед, опираясь локтем на колени и закручивая и отпуская редкую седую поросль усов своей толстой и могучей рукой. Его взгляд мрачно метался по покоям, а его алые от пира дряблые щеки заливала все более густая краска.