Юрий Никитин - Уши в трубочку

– Так тебе уже приходилось…

– Да, – ответил я. – Конечно. Много-много раз.

Выждав, когда на табло цифра 00.01 готовилась смениться на 00.00, я перехватил ножницами проводок. Не помню, красный, черный или зеленый, какая, на хрен, разница. На табло все замерло, а тиканье прекратилось.

Торкесса в великом изумлении уставилась большими глазами на бомбу, дотянулась до меня, жарко поцеловала. Я сказал с неловкостью:

– Такой поцелуй… Я готов целый день бомбы обезвреживать. Даже бактерило… бактерело…

Она вдруг отстранилась, в испуге посмотрела в мое лицо. Горячая краска залила ее щеки, губы заалели ярче, она прошептала в диком смущении:

– Я не помню, что я говорила… Я не сказала ли что-нибудь…

– …что противоречило бы королевской чести? – закончил я. – Нет-нет, Ваше торкесское Величество, вы были безукоризненны. А ваши сиськи я почти не заметил.

– Скотина, – сказала она с отвращением. Подумала, переспросила с недоумением: – Как это не заметил? А кто вцепился обеими лапами?

– Ах, – ответил я, – не выдавай мечты за реальность.

– Ты… ты… может быть, ты вообще не умеешь…

Я развел руками, мол, согласен, только не приставай больше, а она вспыхнула от смущения, ощутив, что перегнула, мужчин никогда нельзя бить в такое место в наивной надежде, что тут же бросятся доказывать обратное, скорее постараются доказать на всех ее подругах, на ее муже и любовнике, на ее кошке и даже аквариумных рыбках, а также на вещах, которые привыкла надевать на выход в свет.

– А теперь не двигайся!

Я легко расцепил дужки капкана, торкесса охнула, но поднялась. Снова охнула, ухватилась за меня.

– Уходим, – сказал я. Проходя мимо минотавра, наклонился, заметив, что его левая рука сжата в кулак. Между пальцами блеснуло. Я с трудом вытащил ключ, на колечке выбит адрес. – Спи спокойно, друг…

Торкесса спросила тихо:

– А что теперь?

– Жизнь – это движение, – ответил я мудро, – одни шевелят извилинами, другие хлопают ушами.

Мы вышли через дырку в заборе, за нашей спиной мерно подрагивает земля и доносится ровный успокаивающий гул: могучие сталелитейные агрегаты продолжают выдавать никому не нужную сталь, устаревшую и недостаточно высочайшего качества, разливают в исполинские ковши, затем по формам, перевозят из цеха в цех, обрабатывают, превращают в громоздкие детали, станины огромных станков, затем везут дальше, там слышится хруст, исполинский пресс ломает, сминает, превращает в ровные кубики металла, все это отправляется на переплавку.

Я оглянулся сожалеюще, так уже привык к этим могучим взрывам пиротехники за спиной, и чтобы догоняющая стена огня, жаркая и оранжевая, как кипящее солнце, чтобы толчок в спину, и мы красиво и замедленно взлетаем, подброшенные волной, нас несет на гребне волны, как в ласковых ладонях, нежимся и красиво помаваем, а потом уже без всякой нежности нас бросает оземь, торкесса спрашивает, о’кей ли я, а я красивым мужественным голосом отвечаю, что да, все о’кей…

Видать, маловато этих заброшенных заводов осталось, мелькнула мысль, иначе бы все здесь вдрызг…

Торкесса тоже оглянулась, спросила жалобно:

– Ничего не понимаю!.. А теперь что?

– Теперь будем ждать, – объяснил я. – Мы наделали шороху, верно?.. Теперь они сами выйдут к нам.

– Ты это уже говорил, – напомнила она.

– А разве так не случилось?

– Но не два же раза подряд?

Я отмахнулся:

– Это раньше два одинаковых эпизода считались дурным вкусом, а теперь жизнь приблизили к искусству, а искусство – к жизни. Это значит, что какая у людей серая и унылая жизнь без малейших просветов и надежды что-то изменить, как разве что насобирать пробок от пепси, такое и само искусство!.. То есть правдивое искусство. Ты ведь за правдивое?

Она обалдело кивнула, хотя в глазах отчаянная жажда брехливости в искусстве, обмана, как и страстное желание слышать от мужчины ласковые слова, пусть даже выучил их по учебнику сексуальных отношений для городского транспорта.

– И что теперь? – повторила она жалобно.

– Будем ждать, – тоже повторил я, – хорошо бы где-нибудь в таком месте, где исключены встречи со знакомыми.

– Почему?

– Ну, скажем, если встретишь одноклассницу на соседней улице – одно, а если встретишь ее же в джунглях Амазонки – другое, не так ли?

Она испугалась:

– Мы отправимся в джунгли Амазонки? Но там же анаконды, кочевые муравьи, злые попугаи, и у меня нет купальника…

– Женское мышление, – сказал я, – самое прямое в мире. Даже в Галактике. Я же сказал – к примеру… Хотя если подумать, то в этом что-то есть. Если в джунглях Амазонки к нам подойдет школьный приятель и начнет выведывать тайны Вселенной, то мы как-нибудь да допрем, что не наш это приятель, не наш…

Она смотрела испуганными глазами. Вздохнула обреченно:

– Заказывать билеты?

– Погоди, – ответил я. – Это не так просто. Это вы по всем галактикам, как стрекозлы, а нам из одного района в другой переехать – пять виз оформлять. Хотя…

Я задумался, она спросила с тревожным любопытством:

– Что?

– Хотя, говорю, в нашем случае это может пройти почти незаметно. Даже без упоминания или с коротким упоминанием. Но я не уверен, что нам придется забираться так далеко. Достаточно забраться в подмосковный лес поглубже, к примеру, в Южное Бутово, чтобы любая встреча с людьми показалась подозрительной.

Я умолк, тревожно огляделся. Она тоже осмотрелась, спросила шепотом:

– Что?.. Ну говори же, что?

– Пока не знаю, – ответил я отрывисто. – Говорим уже долго… Сейчас должно произойти.

– Что?

– Не знаю, – огрызнулся я. – Либо взрыв, либо погоня.

– От кого? Прости, за кем? Мы всех уже победили…

– Не знаю, – ответил я в беспомощности. – Но мы вот уже, сколько прошло, полчаса или почти час, говорим и говорим, кровь все время приливает к голове, а это не есть нормально. Человек не может быть все время умным. Это его раздражает. Если продолжать, начнется неуправляемая реакция… Одни идут в сауны с чужими женами, другие бьют стекла в телефонных будках. А третьи… третьи вообще записываются в педофилы.

Она сказала нежно:

– Дорогой, позволь мне помочь тебе. В смысле, решить твои проблемы. Тебе нужно, чтобы кровь отлила от головы?.. Нет-нет, убери пистолет, я не то имела в виду. Я могу помочь тебе с этой проблемой.

Я посмотрел на часы. Смутное беспокойство быстро перерастает в сильнейшую тревогу. Я просто чувствовал, как зеленый свет в моей голове начинает вспыхивать красным, а на большом табло зловеще высвечиваются крупные буквы: «Опасность!»