Дом Одиссея - Клэр Норт
– Презренная пьяница, – рычит он. – Проклятая потаскуха.
Елена лежит на полу, жалобно поскуливая. Она продолжает скулить, пока он не выходит и даже пока следом не выходит Трифоса, направившаяся за водой для купания госпожи. Затем она поднимается. Небрежно поправляет прическу, глядя на совершенное отражение в зеркале. Разглаживает наряд. Прижимает пальцы к чувствительному месту, где завтра появится ярко-фиолетовое озерцо боли. Прижимает чуть сильнее, пока другие слезы – слезы другой природы – не затуманивают глаза. Вздыхает. Отпускает пальцы. Садится на стул и ждет возвращения своей служанки, которая поможет ей подготовиться к новому дню.
На побережье, рядом с деревушкой, когда-то звавшейся Фенерой, Лефтерий разглядывает тела своих убитых солдат. У него, в отличие от Менелая, нет никаких романтических идей о том, каково это – иметь врага. Враг – это просто работа. Дело, которое нужно сделать. Понятия о мести, воздаянии, чести, справедливости – для тех, о ком поют поэты. О Лефтерии поэты петь не станут. Он просто сделает свою работу.
– Заберите их броню и мечи, – приказывает он. – Тела сожгите.
Его приказу повинуются. Ведь это спартанцы, в конце концов. Вся их жизнь – это служение.
На корабле, плывущем через узкую полоску воды, отделяющую Итаку от ее острова-соседа…
Кенамон сидит в стороне. В последний раз, когда он плыл на подобном корабле, тот покидал его родные берега, направляясь на север от того места, где остались его сердце, его семья, его надежды и мечты. То судно направлялось на Итаку, куда он не вез ничего, кроме сожалений и стыда.
А теперь он сидит, с головы до ног в крови, на корабле, плывущем на Кефалонию, а легкая качка и плеск волн напоминают о том, как далеко его занесло от дома.
Затем к нему подходит Пенелопа, а Эос с Автоноей – словно хрупкая с виду, но такая надежная стена – стоят на страже спинами к ним и следят, чтобы женихи, собравшиеся у руля и уже ругающиеся между собой, не подглядывали и не подслушивали.
– Кенамон.
Легкий кивок – ни один из них еще не спал, оба выдохлись после слов, которыми обменялись в свете раннего утра. Пенелопа оглядывается на своих служанок, еще раз убеждаясь, что ни один мужчина не смотрит на них, а затем с легкой улыбкой опускается на пол рядом с египтянином, посильнее закутавшись в шаль от холодного, сырого ветра и задевая его плечо своим, пока устраивается в этом укромном уголке корабля. Он удивлен, но не знает, что на это сказать, поэтому просто сидит рядом, наслаждаясь крохами тепла, что излучает ее тело рядом с ним. Спустя некоторое время:
– Кажется, я должна снова поблагодарить тебя за своевременное военное вмешательство.
– Не нужно, я…
– Нет, пожалуйста. Ты спас моего сына от нападения пиратов много лун назад. А теперь отличился еще раз, защитив меня, не говоря уже о царе Микен.
– Ах да. Ваш царь царей. Кажется, он не совсем… в порядке.
– Так и есть.
– Но ты все равно его защищаешь?
– А не должна?
– Прости меня. Я просто хочу сказать, что… из всех имеющихся у тебя вариантов ты выбрала самый безрассудный. Что, наверное, может подтвердить мой клинок.
Пенелопа слегка хмурится, но это выражение тут же сменяется вспышкой удивления – она удивляется себе, с потрясением понимает, что позволила эмоциям отразиться на лице в присутствии постороннего, более того, мужчины. Она пытается взять себя в руки, а он ждет, пока ей это удастся, любуясь формой ее подвижных бровей.
– Если мы чему и научились после Трои – хотя я сомневаюсь в этом, – так тому, что заключение союзов с захватчиками и палачами, даже если они сулят безопасность в настоящем, в будущем, безусловно, принесет большие беды. Вся Греция поклялась уважать и поддерживать справедливые требования Менелая и Агамемнона, поскольку, если начистоту, отказ превратил бы их во врагов двух этих варваров. И посмотри, куда эти клятвы их привели. В пески Трои, где они полегли точно так же, как могли бы пасть, защищая свои дворцы. По крайней мере, в этом случае они погибли бы за нечто большее, нежели просто… – Небрежный жест, который означает что? Амбиции Агамемнона? Залитые кровью стены Трои? Кричащую Елену, которую Парис тащит прочь за волосы? Счастливую Елену, радостно падающую в объятия возлюбленного? Глупую Елену, хихикающую девчонку, которая просто не потрудилась все как следует обдумать? Что означает этот небрежный взмах руки Пенелопы? Возможно, все это вместе или совсем ничего.
– Так, значит, ты выбираешь сопротивление до последнего, но на своих собственных условиях?
– Грубо говоря, да.
– Не могу тебя за это винить. Как ты и сказала, умирать лучше дома.
Глаза Кенамона смотрят куда-то вдаль, а ноздри наполняются ароматами далеких земель. Пенелопа замечает это и, наверное, гадает, какие картины разворачиваются сейчас в его голове.
– Кенамон… когда мы впервые встретились, я решилась довериться тебе, поскольку было очевидно, что тебе не за что было бороться и нечего терять. Тебе никогда не стать здесь царем, а поскольку ты так далеко от дома, так далеко от… Я знаю, что многие вещи принимала как должное. Я не… Я не привыкла думать о чем-то как женщина, а не как царица. А ты… Я хотела поблагодарить тебя. Снова. Благодарю.
Как она косноязычна с этим египтянином! Вздумай они заняться любовью прямо здесь и сейчас, не обошлось бы без фраз вроде «а так нормально?» и «ты уверен, что тебе удобно?», неловкого копошения в одежде друг друга и попыток сдержать нервозные смешки.
Кенамон тоже это видит. И его сердце ликует, и наступает момент, когда, возможно…
Но корабль бьется о волны, и сердце Кенамона снова плывет домой, стремясь через океан в Мемфис, на юг, где он родился, к знакомому языку и людям, которых он зовет семьей. Корабль бьется о волны, и Пенелопу, растерзанную, бросают в воды, вероятнее всего, поглотившие ее мужа, она погибает от руки собственного сына, как Клитемнестра, получает клеймо соблазнительницы, блудницы, а ее оторванные конечности опускаются в глубины моря на корм крабам.
Такие образы способны разрушить даже самые сочные и зрелые чувственные фантазии, а потому, тихонько вздохнув, Пенелопа отворачивается от Кенамона, а Кенамон принимается разглядывать свои ноги; и вот она уже встает и возвращается на нос корабля, где все глаза могут снова наблюдать за ее одинокой фигурой, застывшей в бесконечных добродетельных размышлениях.
А что же на острове Кефалония, где юное солнце распахивает объятия новому дню?
Приена стоит на единственном пляже, глядя, как боевой корабль, перебирая веслами, осторожно входит в бухту. На вершине утеса и за крупными скалами прячется около двадцати женщин, вооруженных топорами и луками: рыбачки и пастушки, вдовы и те, кто так и не стал женами, – маленькая армия Пенелопы. Еще сотня разбежалась по всему острову в ожидании приказа натянуть луки и отправиться на охоту за кем-то покрупнее кроликов.
Приена не с этих островов. Она не из этих людей и когда-то клялась убивать всех им подобных, кого только встретит. Но, нравится ей это или нет, теперь она знает этих женщин и даже учится любить их, понимая, что они каким-то странным образом стали теперь ее племенем. И хотя плывущие на корабле не могут видеть ее маленькую армию, она знает, что ее женщины видят все, они видят ее и смотрят на нее как на лидера.
Сейчас, однако, Приена просто ждет, когда корабль пристанет к берегу; положив руку на рукоять висящего в ножнах меча и пережевывая кусок вяленой рыбы, она ждет, когда люди на судне начнут высаживаться. Анаит стоит рядом с ней, и в руках у жрицы Артемиды теперь тоже лук, на одном боку – колчан со стрелами, а на другом – сумка, полная лечебных трав. Эти женщины пересекли пролив вместе пару ночей назад, как и
