Всадник - Юрий Валерьевич Литвин
– Ну и что тут такого, помолчи Карлыч, чего-то муторно мне…
– Неудивительно…
А чего удивительного? Ничего. Так и есть.
Карлыч молчать не мог. Видимо конституция у него такая. В минуты опасности, а опасностью так и пахло в воздухе.
– Несчастный монарх. Вы знаете, как его окрестили в народе?
– Ну, Николай. Какой там из них не помню, помню Кровавый был кто-то. Но вроде не этот.
– Эх, Саша, Саша. Кровавым его сделали большевики, вернее окровавленным, после того как расстреляли. А до этого его окрестили Окаянным. Николай отрекся от престола. Так вот. Как говорится, в здравом уме и рассудке. Вопиющий поступок с точки зрения приверженцев монархического уклада. Почему он не передал власть наследнику? Непонятно. Грубо говоря, Самодержец сам отрекся от самодержавия. Да и по отношению к церкви он лавров не снискал. Такой был человек. Своеобразный. Теперь вот современники желают причислить его к плеяде святых. Монархия входит в моду. Все повторяется Саша. Хотя не мне об этом судить. Как говорится, «не судите, да не судимы будете».
Вот же завелся старый черт. Ничего не хочу говорить по этому поводу. Действительно, не нам судить. У нас своих проблем выше крыши.
Жутко здесь, это да. А смысл…
А смысл, мне кажется действительно в том, что мы делаем в данный момент. И все. Именно в данную секунду, терцию, или что там еще…
Потому что возьмите, например, наше рождение. Вот ты родился, и нет смысла. Дальше. Или смерть. Умер и тоже, все, нет дальше смысла.
Потом еще, что интересно. Страх смерти. Что это? Почему он есть? Может не надо его? Вот родился человек, и страх смерти вместе с ним родился. Зачем? Непонятно. Или сразу он не родился, а потом появился, родители научили. Говорили туда не лезь больно будет, сюда не влезай убьет. А если бы не научили, а наоборот бы талдычили, не надо смерти бояться, дерьмо все это. Нету ее этой смерти и так далее, какие бы сущности тогда бы вырастали? Вот вы чувствую смеетесь уже, а смеетесь из-за этого самого страха, а сущности между прочим бессмертными бы и рождались, потому что не может с человеком произойти то чего он не боится…
И вообще страх этот, ни в коем случае не инстинкт самосохранения, это совсем другое, не нужно мешать грешное с праведным. Это качество приобретенное. Так мне кажется.
Чего-то мысли у меня скачут, и башка разболелась. Хотя чего удивляться.
Да и место было довольно неприятное. Понятно, казнь императора российского само по себе событие из ряда вон… Но тут же кроме всего еще присутствовали и дети… Карлыч правда предупредил, что ни тел ни костей нам встретиться не должно, ибо останки в свое время были перевезены и перезахоронены, но кто знает, чего они там пиарщики долбанные на самом деле перевозили… Вобщем, несмотря на развитой цинизм эпохи развитого социализма, вся эта обстановка серьезно действовала на мои расшатанные алкоголем нервы…
– Тсс, кажется, это здесь…
Мы, наконец, добрались до дальней стены этого ужасного подвала. Света разумеется не было. Ни отраженного, никакого… музей, блин.
Превозмогая непонятное оцепенение, охватившее все мои члены без исключения, я чиркнул зажигалкой…
– Как он там говорил?
– Не спешите, Саша… Сейчас…
Пламя обожгло плоть и … Нет, не может быть!..
На стене проступало нечто. Огонек погас, потом вспыхнул вновь, и буквы поползли по стенам, словно змеи…
1921 год от Рождества Христова
Здесь по приказу тайных сил, Царь был принесен в жертву для разрушения Государства. О сем извещаются все народы.
–Что это? – раздался шепот в наступившей тьме, правда в тот момент мне казалось, что тьма никогда и не рассеивалась, с того самого дня, двадцать первого года…
Нет ребята, я никогда не был отъявленным монархистом и монархистом вообще… Но знаете… Нет не знаете вы ничего. Я понял как ни странно всех этих энергетов или как их там. Это было действительно сильное место, куда там ацтекам и прочим, личностям типа Кастанеды. Детские игрушки. Место это было… Опять не хватает слов. Меня, помнится, еще резанула мысль о цинизме Хранителя, хотя для подобного рода сущностей, как я понял, таких понятий не существовало вовсе, это с моей недалекой точки зрения я мог оперировать подобного рода понятиями, да и чего там с нас простых… Ну вы поняли. Я знал очень важных товарищей, которые буквально лопались от сознания собственной значимости и величия. И вещи эти подчас были только по их мнению, и не всегда совпадали с мнением окружающих. А по мнению этих самых окружающих было все совсем не так, но товарищам этим было наплевать на чужие мнения, им было не наплевать только на собственную значимость.
И знаете смешно наблюдать подобную публику, когда она или он попадает, например, в толпу разъяренных матросов. Тем более революционно настроенных, или под наркотиком, не важно. Или просто прохожих, но чем-нибудь серьезно расстроенных. И что тогда мы наблюдаем? Правильно, ничего хорошего. Наши раздутые идиоличности, почему то хотят в этот момент, стать ужасно маленькими и незначительными, а лучше всего незаметными, чтобы не стать мертвыми. И этот страх живет внутри них. Значит внутри они мертвецы, вот такой я сделаю для вас неожиданный вывод. И самолюбование их исчезает куда-то и прочая надуманная самогордыня. Ох и термины я сегодня выдаю, самогордыня, идиоличности. Надо же!
Нет, ребята это было страшно. Действительно, страшно. Меня не обступали призраки невинноубиенных особ царского… Нет… Это было нечто, как же сказать. Это было соприкосновение с Нечто, или нечтом. Причем соприкосновение такой силы воздействия, что хотелось немедля лететь, левитировать, трансплантировать… короче подальше…Я не пытался в тот момент разбираться в своих чувствах, нет. Я просто сжал изо всех сил руку Карлыча и шепнул:
– Валим…
И мы повалили, тут даже ничего не пришлось загадывать и шептать, хотелось просто отсюда куда подальше, и причем не важно куда. На Чукотку, на Полюс, экватор, в Египет…
Откуда-то из туманного далека, долетел невинный и как всегда своевременный вопрос от Карлыча:
–А вы знаете батенька, как арабы называли христиан?
И тут же последовал не менее быстрый ответ:
–Назара…
«Ну и что?»
Помолчал, потом спросил:
– Вы, Саша стихи любите?
«Ага, ужасно. Как институтка», – подумал Саша про себя, а вслух промолчал. Карлыч молчание мое принял видимо за согласие и продекламировал, с тоскливым выражением скорби на лице. Одухотворенно, получилось.
Я хочу себе построить трон
На огромной холодной горе,
Окруженный человеческим страхом
Где царит мрачная боль.
