Ольга Кузнецова - Просто солги

Он похож на Кима со всей этой своей чертовой заботой, но он никогда не заменит мне его. Никогда в моих мыслях это не будет один и тот же человек. Единственная проблема заключается в том, что я не знаю, как на самом деле выглядит Ким. Для меня это тайна, значение которой я знать уже точно не хочу.

— Почему я должен тебе постоянно напоминать? — Его дыхание — над моим ухом, и я замираю, точно в ожидании. Время в этот момент останавливается, времени — больше нет. — Твоя жизнь — моя жизнь. Симбиоз, не забыла? Ты нужна мне только потому, что чувствуешь. И пока ты чувствуешь, я буду вторгаться в твое личное пространство, которое и так размером с ноготок. Просто иногда ты забываешь, кто здесь главный, Кесси.

В этот раз я не начинаю спорить. Впрочем, никогда не начинала. Потому что понимаю, что — возможно, вероятно — в этот раз он прав. Но не потому, что я верю ему, а потому что у нас действительно стало слишком много точек для соприкосновения. Слишком много путей для пересечения. Слишком много вещей, где я могу сказать: "Кесси и Джо". Слишком много времени я провожу подле него, в его одежде, в его комнате, выполняя его работу. Его для меня вообще стало слишком. Много.

— Ладно, черт с тобой, — пожимаю плечами я и вновь опускаю глаза. Возвращаюсь в свой маленький мирок (в свое пространство "с ноготок").

Он ухмыляется (не вижу, но чувствую) и тянет меня за локоть, чтобы я встала. Я не сопротивляюсь — делаю уже все на автомате, отстраненно. Как будто мне и вправду все равно, что теперь будет. Как будто и правду на этом месте смело могу поставить точку. Вот так-то и так-то. Сэд энд. "И все они жили коротко и несчастно. И сошли с ума в один день".

Просто мне некому уже сказать: "Держись, Кесси". Некому в очередной раз — тысячно-бесконечный — сказать мне новую ложь. Некому убедить меня, что… как там? Все будет хорошо?

Наверное, так и начинается апатия. Бесконечная, сплошная затяжная депрессия, затягивающая, точно болотная трясина. Одно мгновение — и ты оказываешься на самом дне.

И нет нужды убеждать меня, что все это я придумала. Вообразила себе несуществующего Кима, этих людей за тонкими стенами, кричащих совершенно по разным причинам; и что Джо тоже есть, мне тоже просто показалось. Не надо меня в этом убеждать, потому что я и вправду их всех придумала.

Вопрос лишь в том, кто из них на самом деле придумал меня. Подумал, что это будет вполне забавно: маленькая слепая Кесси, изнюхавшая весь Нью-Йорк в поисках нескольких граммов заветной наркоты.

Я не помню, как оказалась одетой. Я даже не знаю, что именно сейчас на мне надето. Я просто уже не чувствую.

32. "Вся соль в том, что, чтобы выжить, нужно перестроить свои внутренние часы"

Нью-Йорк по своей природе — дикий, примитивный. И решения здесь принимаются сразу, инстинктивно. Все происходит слишком быстро, чтобы успеть это обдумать.

И пока смотришь на часы, течет твое драгоценное время. А время в этом городе на вес золота.

— Как ты думаешь, куда мы идем?

Вся соль таких вопросов в том, что отвечать на них нужно быстро, почти не задумываясь. Чтобы выжить, нужно подстроиться под ритм, перестроить свои внутренние часы.

Но я не смотрю ни на дорогу, ни под ноги. Я вообще никуда не смотрю.

— Может быть, в ад? — предполагаю.

Он ухмыляется.

…

Я редко вижу ночные улицы такими. Оживленными. Потому что прежде следовала только за Джо. Куда он — туда и я. По пустым, заброшенным закоулкам, темным, безлюдным, где не гнездятся даже маньяки. Потому что нас никто не должен увидеть.

Но сейчас все иначе. Людей много, и, тем не менее, всем им откровенно плевать, кто я и откуда. И люди все — непохожие на тех, которых можно наблюдать на этих же улицах днем. Как будто это отдельный биологический вид, выползающий из своих нор только в темное время суток. Эти люди, они другие. Бледные, с вытянутыми ничего не выражающими лицами. Это мужчины, прижимающие к холодным кирпичным стенам домов своих воображаемых подружек. Это маленькие опустошенные девушки, накрасившиеся все как одна помадой одного цвета. Помадой, которая, как они думают, вероятно, притянет их счастье.

В воздухе плотным густым дымом стоит запах алкоголя, грязных одноразовых связей и ночного напускного шика. Все это — показное, ненастоящее. Шелестящая обертка, конфетный фантик — ничего более.

Каждый шаг — по чужим, уже опьяневшим или заснувшим телам. И такое чувство, что идешь по пшеничному полю, усеянному трупами. Да, все это дерьмо сразило их наповал. Оно убивает медленно, опутывая ничего не подозревающих людей своей липкой паутиной. А потом — опп — и попадаешься в ловушку. И чем сильнее дергаешься, тем крепче вязнешь.

При виде на эти раскрасневшиеся полуобнаженные тела мне становится холодно, и я начинаю зябко кутаться в куртку. Но куртка холодная, жесткая — не греет.

Здесь слишком много вещей, которых можно почувствовать. Слишком много дряни в самых разных ее проявлениях. Но, по видимому, Джо именно этого от меня и хотел. Наверняка, он думал, что, заставив меня почувствовать все это, он вернет меня к жизни. И, безусловно, он думал, что его гениальный план обязательно сработает.

И я лишь крепче стискиваю зубы и стараюсь не дышать. Чтобы он не увидел, насколько это все и вправду действует на меня.

Неожиданно он наклоняется ко мне и задорно шепчет:

— Ну, что, чувствуешь?

— Нет, — как можно спокойней отвечаю я, стараясь избегать его взгляда, потому что Ким говорил, что у меня на лице все написано. (Но, может, Ким, солгал, как всегда.)

Хотя в этом своем предположении Ким, похоже, оказался прав. Я чувствую, что Джо мне не верит.

Я не успеваю запомнить или ощутить тот момент, когда мы сворачиваем с оживленной улицы и оказываемся в шумном пабе. Запахи здесь настолько терпкие, что мне становится нечем дышать, как будто меня поместили со всей этой плешью в консервную банку. Я едва сдерживаюсь, чтобы меня не стошнило.

Джо же как ни в чем не бывало хватает меня за талию и ведет в центр зала, к барной стойке. Туда, где больше всего пахнет алкоголем. Туда, где бьются самые быстрые сердца. Я пытаюсь сопротивляться, но он как будто не замечает. Точно маленького ребенка Джо насильно усаживает меня на один из высоких стульев, а затем и сам опускается рядом.

Бармен появляется из ниоткуда. Возникает вместе со своими избитыми бокалами и белоснежной тряпочкой, которой он эти бокалы полирует. Тощий, с высокими скулами и небритыми щеками, он приветливо улыбается. Но ему так положено — приветливо улыбаться — иначе он не получит свои жалкие пятнадцать долларов за смену.