Лестница в небо - Алексей Анатольевич Федорочев
— Отечеству! — автоматически выдаю годами вбиваемый ответ.
— Кто представляет Отечество?
— Император и род!
— Из какого ты рода?
— Васильевых-Морозовых, — машинально отвечаю, все еще не понимая цели этого блицопроса.
— А правильный ответ — Потемкиных! Дошло? На тебе ментальных закладок, как блох на собаке, ты их никогда родной семьей не посчитаешь, хоть залюби они тебя всем составом. А теперь еще и новых навешали, так что пойдешь и резать, и душить как миленький…
Молчим.
— Ладно, моя роль понятна, ты-то чего дергаешься, что аж до запоя дело дошло?
— Ты говоришь, полгода без дара прожил; и как ощущения? — Неопределенно жму плечами, но Григорию ответ не требуется. — Вот тогда, когда еще не знал, на что бы пошел, чтоб вернуть источник; честно, как на духу?
Вопрос опять не по адресу, повторюсь, но насчет источника я в тот момент абсолютно не парился, наслаждаясь ощущением молодости и целостности; однако прикидываю — на что бы пошел раньше ради руки? И если честно подумать, то на многое. Так и отвечаю:
— На многое. До откровенной подлости, возможно, не скатился бы, но на многое, да…
— А я и до предательства дошел бы, — открыто признается мужчина, снова закуривая. — Собственно, уже дошел, раз с тобой разговариваю. Одно утешает — предаю не Отечество, а одержимого местью старика-властолюбца, и как раз подлостей-то больше не хочу творить.
— Раз пошла такая пьянка… — Достаю из пачки сигарету и устраиваюсь на подоконнике, зеркально отражая позу хозяина. Как сатори приходит видение Ельнина, точь-в-точь копирующего повадки Шамана в казарме у Задунайских: вот что меня тогда зацепило! Смаргиваю озарение, пообещав себе разобраться с этим позже, и возвращаюсь к терпеливо ждущему вопроса Григорию: — С Наташкой — это подлость или случайность?
— Подлость… — после долгой паузы глухо признается мужчина. — В тот момент ты был для меня заданием! — пытается он оправдаться. — А работать с неудачником легче! Ему, — голосом и взглядом выделяет местоимение, — наверное, вообще было бы проще, если б ты не восстановился; но ты вовремя смылся, а потом решили дать тебе помыкаться, чтобы плавно подвести…
— К чему?
— Ко всему.
— Ясненько… — тяну, подавляя желание применить болевое непростительное, разработанное специально для собеседника. — А с потемкинскими детьми?
— Какими детьми? В смысле?‥ Понятия не имею, о чем ты… — Недоумение ненаигранное, что ж, значит, корни другой проблемы растут не отсюда.
— Не имеешь — значит, не имеешь, проехали. — Мну сигарету между пальцев и засовываю в рот, не поджигая. Впрочем, фокус не проходит: Гришка щелкает зажигалкой, вынуждая меня сделать затяжку.
— И чего же ты хочешь теперь, Григорий Андреевич Осмолкин-Орлов? — произношу, судорожно задавливая попытки раскашляться.
Григорий долго и оценивающе смотрит на меня, прежде чем ответить.
— Все того же — вернуть дар. Но варианта спасти тебя я больше не вижу — прости, колеса завертелись. Рад буду любому предложению.
— У тебя в доме кофе есть? — Сидеть у открытого окна во влажной одежде мне не понравилось, да и Гришка, пока не ощущающий холода, давно уже посинел и покрылся мурашками, а лечить его еще и от простуды мне не улыбается.
Кофе, как и кофеварка, нашлись в на удивление чистенькой кухне. Из неохотных пояснений хозяина я выловил, что данное помещение — не место для аристократа, а за порядком следит приходящая прислуга. Надо же, а у меня в доме жрать на кухне не стеснялся! Впрочем, он и другим на кухне заниматься не брезговал, так что я только порадовался, что в этот раз бардак досюда не докатился. Оделив себя и страдальца сваренным напитком и найденными в буфете сушками, устраиваюсь за столом.
— Встречный вопрос: что ты знаешь о ментальных закладках?
— Достаточно мало; собственно, кроме факта наличия их у тебя — ничего.
— Тогда позволь я тебя просвещу. Знаю я не то чтобы много, но, видимо, побольше тебя. — Пока было время, выпытал у матери все доступное ей по этому вопросу, так что в теме ориентировался получше многих. — Во-первых, ставятся они не абы как, а в четко выверенные моменты: надо, чтоб человек при этом испытывал вполне определенные эмоции. Только так они закрепятся и сработают, как надо поставившему. — Вспоминаю несколько торжественных построений в училище, во время которых видел воздействие, хотя и не понимал его природу; уверен, в жизни Григория тоже было немало таких эпизодов. — Во-вторых, требуют периодического обновления, хотя и не обязательно. И, в-третьих, при сильной боли и душевном раздрае — а одновременность этих событий обязательна — чаще всего слетают. Единственное — боль должна быть действительно адской и сопровождаться нешуточными переживаниями: если ты тихо поплачешь над порезанным пальчиком — ничего не случится…
— Ты думаешь, эти сведения тебе как-то пригодятся?
— Не перебивай! Так вот, когда Андреас, сука, сжег мне источник, боль была — мама не горюй! А уж переживал я не по-детски, можешь мне поверить.
Собеседник сверкает глазами, захваченный догадкой, но тут же возражает:
— Тогда бы ты Потемкиных семьей считал!
— С какого?‥ Отбрось всю ментальную хрень — что останется? Воспитал меня Елизар Андреевич, о существовании какого-то неучтенного папаши я до весны не подозревал, а потом еще и знать его не хотел! И до сих пор не хочу, кстати! Для любви у меня мать и брат есть. Просто представь: вот завтра завалится к тебе какой-то левый хрыч, скажет: «Извините, Григорий Андреевич, я тут с вашей маменькой сорок с лишним лет назад шуры-муры имел…» — увернуться от кулака, летящего в лицо, успеваю, а после с удовольствием усмиряю разбушевавшегося гвардейца ослабленным болевым.
Ура! Дошла все-таки посылочка до адресата! А то все чужим да чужим, а человек ждал, надеялся!
— Вообще-то я чисто гипотетически! Родителей твоих оскорбить не хотел… — хмуро произношу вместо извинений и помогаю дезориентированному Григорию усесться обратно на стул. — И у меня реакция примерно такая же была, веришь?
— Не шути так больше! — мрачно произносит он, потирая дрожащие руки.
— И в мыслях не имел! Мать — это вообще святое, но теперь-то понимаешь, как эта новость на меня подействовала?
Григорий невесело скалится и кивает.
— И с чего мне его считать родней? Жил я без него шестнадцать с лишним лет и дальше проживу! Воспитывать меня поздно, на матери он все равно не женится. Да и она, похоже, не обрадуется, так что трогательного воссоединения семьи ожидать не приходится. Поиметь с него что-то вроде денег? Честно скажу — то, что он сможет выделить на ублюдка, меня не прельщает, я уже больше заработал, а кланяться за эти подачки придется как за великое благодеяние. Так что
