Генри Олди - Армагеддон был вчера

Кр-расота!

Вполне удовлетворенный результатом, я плету из проволоки нечто типа каракатицы в платочке из цветной тряпицы, собираю из трубочек и обрезков резины паучка (которого мысленно окрестил Мойдодыром). А вот четвертая фигурка у меня не заладилась. Выходит корявая загогулина, отдаленно напоминающая малолетнего дебила, — и я решаю, что на сегодня хватит. Валько мне две «мулетки» заказывал, а я уже четыре изваял, если считать с «дебилом». Известное дело; заставь дурака Богу молиться — он и лоб расшибет!

Вечер.

Ночь.

С сознанием честно выполненного долга стряпаю нехитрый ужин, кормлю объедками Сват-Кобелища, вернувшегося из уличных блужданий, и заваливаюсь подремать, хотя еще рано.

Снится коренастый бородач с блекло-рыжей копной волос.

Бородач сосредоточенно роет землю коротким мечом. И снова мне не удается разглядеть его лицо.

«Слушай теперь, и о том, что скажу, не забудь: под утесом, выкопав яму глубокую…»

А вокруг сыро, темно и пахнет грибами.

Солнце всходит и заходит, А в тюрьме моей темно…

Третьи сутки. День. Новости отсутствуют. Фол отсутствует тоже. Предупредил только, чтоб не выходил никуда, а ежели звонить вздумаю — «Куретов» включать надо.

Вот кассета, а вот магнитофон.

Я даже не удивился. Надо — значит, надо.

Уже под вечер, когда начало темнеть, Фол наконец возвращается.

— Ричарда Родионыча в городе видели, — с порога сообщает он.

— Отпустили?!

— Вроде бы да… А вроде и нет. Из прокуратуры он выходил. Вместе с бабой одной. Я сам не видел, но наши уже разузнали, кто она: старший следователь…

— Гизело Эра Гиган… тьфу ты пропасть! Игнатьевна!

— А ты откуда знаешь?

— Заходила она ко мне перед самым налетом. Ерпалычем интересовалась. Я за всей этой кутерьмой рассказать тебе забыл.

— Та-а-ак, — очень неприятно тянет Фол, мрачнея на глазах. — Значит, еще и прокуратура…

— Ну, прокуратура! — Почему-то мне очень хочется, чтобы мой друг немедленно изменил свое мнение об обаятельной следовательше. — Она, между прочим, ко мне по-хорошему явилась, как к свидетелю, расспросила, чайку попила — и ушла. Кстати, Ритку кто отмазал? Ясное дело, тетя Эра!

— Ну и флаг ей в руки, — с неожиданной легкостью соглашается Фол. — Прокеры со служивыми и прочим жором хуже кошки с собакой. Глядишь, и для тебя что-нибудь выгорит… Надо будет нашим сказать, пусть приглядятся.

Я уже знаю: под словом «наши» мой двухколесный друг подразумевает далеко не одних кентов. Тут вам не здесь: никого особо не смущает — ноги у тебя или колеса!

Главное, чтоб «свой» в доску, не то что в центре…

— Хотя, Алька, нашему брату кенту нынче не до приглядок. Того и гляди не служивые — народишко сам на улицы ломанется, «колесатых нелюдей» на фонарях развешивать. Девку-школьницу снасильничали — кенты; собак бродячих повымело — опять кенты сожрали под пиво; гололед — кенты, с-суки, колесами отполировали… Видать, кому-то сильно громоотвод занадобился, нашими задницами свою шею отмазать! Санкцию-то на наш митинг отменили в мэрии — говорят, провокации ожидаются, не дадим жориков в оцепление, к чему лишний раз гусей дразнить?! А зато как кентовский погром, так сразу «зачинщики не обнаружены»! Ладно, что это я раскаркался… у тебя своих забот по горло…

Тут он прав, хотя мне смутно кажется: заботы у нас все-таки общие.

— Про Фимку ничего не слыхать? И про Ерпалыча? — запоздало спохватываюсь я.

— Глухо. Фима твой, похоже, сидит, только непонятно, где, а Ерпалыча наши ищут, ты не думай…

— Окстись, Хволище! Мы, писаки, этому делу не обучены, — развожу руками, потупив очи. — Макулатуру кропать завсегда пожалста, а вот думать…

Фол наконец улыбается, и мы отправляемся вкушать хлеб насущный.

— Меня-то ищут? — интересуюсь я, хлебая разогретые гостинцы благодарных Руденок.

— Да утопец их разберет! — пожимает плечами Фол. — Если и ищут, то втихаря. Рожа твоя алкогольная на стендах не висит, особого шухера в городе нет, а так — кто их, гадов, знает? Может, землю носом роют, а может, плюнули. Хотя это — вряд ли…

Я давлюсь борщом.

Я согласен с Фолом.

Вскоре кентавр снова уматывает, и я остаюсь, скукою томим: книжки читаю, телевизор смотрю, муть всякую. Даже думать пытаюсь.

Бесполезно.

Хорошо хоть паника больше не возвращается. Ее место медленно, но верно заполняет вселенская апатия, а в просторечии — глобальный облом.

Пытаюсь продолжить неоконченных «Легатов Печатей», со скрипом рожаю двойню абзацев-близнецов — но компьютера у Ерпалыча нет, а от дребезжащей и лязгающей печатной машинки я, как выяснилось, настолько отвык, что ничего путного из моей затеи не выходит.

Облом одолевает.

Вечер.

Ночь.

Нахожу в тумбочке, за стопкой древних журналов (два, кстати, порнуха! — у-у, кобель старый…), записную книжку Ерпалыча. Листаю преисполнен стыда, ибо читать чужие записи нехорошо, а не читать — любопытство и скука вконец заедят.

«17.01. Вышняя Марьяна Вячеславовна. Муж докучает излишними постельными утехами; в случае отказа грозится бросить, уйти к молодой. Шпагат канцелярский на восемь узлов и по три тыквенных семечки в обувь. Когда угомонится — развязывать по узлу в неделю. При рецидиве повторить.

24.01. Москович Эсфирь. Угнали машину; жорики разводят руками, молебен результатов не дал. Рекомендовано в солнечный полдень поставить на ребро водительские права и в образовавшуюся тень вбить заостренную спичку. Если в трехдневный срок машина не отыщется или не будет возвращена, процедуру повторить, но спичку зажечь.

3.02. Третий крестник жаловался: дом 16-й по Маршала Уборевича злыдни заедают. Велено приобрести в булочной № 13 четыре буханки „Бородинского“ и бутылку пальной водки-„ряженки“. Потом…»

Дальше не читаю.

Иду спать.

Снится коренастый бородач с блекло-рыжей копной волос. Только теперь рядом с ним из мрака, пахнущего грибами, проступает окровавленная туша. Коза? Овца? Собака?

Мне так и не удается разобрать.

«После (когда обещание дашь достославным умершим) черную овцу и черного с нею барана — к Эребу их обратив головою, а сам обратясь к Океану…»

А человек все копает и копает.

Отворите мне темницу,Дайте быстрого коня…

Четвертые сутки. Будит меня переливчатый «звонковый» свист Фола. Ого! Уже первый час! Ну, я и разоспался… Вместе с кентавром является дородный детина в потертом кожане и с увесистой раскоряченной сумкой через плечо.