Генри Олди - Армагеддон был вчера

Хлюпанье носом. Ох, утешитель из меня… втравил девку черт знает во что!

— Да живите пока в моей квартире! Зачем вам на мороз-то?!

— Ну да, а потом вас все равно арестуют, посадят, а меня выгонят…

Хорошо хоть, носом хлюпать перестала — не выношу я этого!

— За что меня арестовывать, Идочка? Я книжки пишу, а не людей граблю!

— Не знаю я, чего вы там пишете… Я другое знаю: меня забрали, друзей ваших забрали — а вы удрали, да?!

— Удрал, — честно признаюсь я. — Испугался я, Идочка. А с друзьями-то моими что? С Рит… С Ричардом Родионовичем, с Фимой?

— Говорю же — забрали их! Меня вот отпустили, а их — не знаю… Олег Авраамович, вы лучше сдавайтесь, хорошо? Вам же лучше будет!

— Посмотрим, посмотрим, — бурчу я в трубку на мотив «Варяга». — А вы, Идочка, успокойтесь, все уже позади, вы тут в любом случае сбоку припека. Я вам через пару дней перезвоню. Лады?

— Лады-то лады… — На том конце провода снова начинают всхлипывать, и я поспешно кладу трубку.

Ну вот, сам вляпался в дерьмо по уши, и друзей втравил, и еще эту… Так, хватит сопли распускать! Арест — дело скверное. Но, с другой стороны, могло быть и хуже: зная Фимочку, когда он заведется… Все, что им могут пришить, — это сопротивление при аресте. В любом случае приятелям я сейчас ничем помочь не могу, разве что внять Идочке и сдаться. Вот ведь положеньице: сбежал от властей, прячусь в Дальней Срани, где меня в шаманы прочат, детишек рогатых натворил! Похоже, кое-кто решил «дядька Йора» к рукам прибрать, дабы использовать на благо… не важно, кого или чего. Ну а меня — последним свидетелем. Опять же, водку со стариком в тот день пил, глядишь, знаю чего… Вроде складно получается, кроме… кроме исчезника в сортире и полковничьего налета! Был бы я просто нужен: вызови тихо-мирно повесткой, без лишнего шума… Да и следовательша по этому вопросу ко мне приходила — зачем же мебель-то ломать? Или им не один Ерпалыч — им и я, Залесский Олег Авраамович, сильно занадобился?!

Может, они и про Миньку уже знают?

Может, и знают. Изловят меня, в камеру посадят и заставят всяких чудищ на спецзаказ измысливать? И неужели они меня боятся? — дошло вдруг до меня. А ведь боятся! Иначе зачем целая свора пятнистых волкодавов с доставкой на дом?!

Полковник наш рожден был хватом?!

Безумная карусель вертелась в моей голове все быстрее, паника накатывала весенним половодьем, так и подмывая сорваться с места и бежать, бежать, куда глаза глядят…

Эх, и впрямь рвануть бы сейчас из города, а то и вообще из страны, хоть в те же Штаты, к отцу с Пашкой, удрать от бедлама… К отцу. К Пашке. Пашка. Перед глазами сразу встает мутный омут Выворотки, застывший навсегда последним днем Помпеи перед Большой Игрушечной — и колчерукий Пашка, по следу которого мчится свора Первач-псов! Куда ехать, дебил, у кого отсиживаться?!

Надо немедленно позвонить отцу.

Надо сделать хоть что-нибудь — иначе эти вынужденные прятки сведут меня с ума!

Американский номер я помнил наизусть. Восьмерка, код, второй код, вспомогательный… семь цифр. Трубка долго молчала, чуть потрескивая, и я машинально водил пальцем по пыльному эбониту телефона, рисуя привычный знак соединения и бормоча про себя смешной заговор — тетя Лотта научила, от помех при связи. А сам тем временем перебирал в горсти обрывки слов, складывая их в предложения, в интимное предложение суке-реальности выйти за меня замуж, потому что у нас получатся чудесные дети, и вот, вот оно, складывается помаленьку, белое на синем: мой сигнал в виде крохотного Альки-писаки путешествует по тонким нервам проводов телефонных сетей, щелкают, переключаясь, всякие реле, тихо жужжат компьютеры, направляя мой звонок по единственно верному пути…

Единственно верному, как единственно верны эти слова, которые память то и дело швыряет мне в лицо, словно нищему — стертую копейку:

— Где-то стоят красивее дома, — Что ты! О них можно только мечтать! Словно в красивых обложках тома… Жаль, мне совсем неохота читать.

Поезд зашелся прощальным гудком,

В горле комок, как тисками, зажат.

Все это, все это, все это — дом,

Дом,

Из которого я не хотел уезжать…

Я даже папин аппарат мельком увидел: кнопочный, ярко-алый, в виде автомашины, и меленькая надпись сбоку «Made in China».

И кнопки не внутри, а снаружи, на кузове, из-за чего страшно неудобно набирать номер, не имея при этом возможности приложить трубку к уху.

Вот такие-то дела.

Куцые островки пегих волос за ушами — все остальное съела блестящая, словно лакированная лысина — а на затылке эти островки неожиданно сливаются в хвостик, туго схваченный резинкой. Хвостик он завел перед самым отъездом, тогда же, когда вдруг стал бриться редко, раз-два в неделю, и гладкие ранее щеки покрылись вечной щетиной, сизой порослью безразличия к собственному облику. В толстых пальцах вечно крутится карандаш, или маленькие маникюрные ножнички, или еще какая-нибудь безделица — лишь бы держать, вертеть, играться; но незнакомые люди всегда удивлялись, когда эти пальцы-сардельки принимались легко гулять по фортепианным клавишам, оглаживая слоновую кость еле заметными прикосновениями.

И еще: он никогда не смеется громко, приглашая вас присоединиться — лишь чуть-чуть, намеком, слабой дрожью губ.

Вот он какой, мой отец…

Длинный гудок.

Еще один.

Щелчок.

И чуть картавый голос раздельно произносит импортные слова. Да это же папин автоответчик! Сейчас на русский перейдет. Точно, так и есть:

— С вами говорит автоответчик Авраама Залесского. Оставьте ваше сообщение и номер телефона, по которому вам можно перезвонить, после звукового сигнала.

Бииип.

— Папа, это я, Алик! Папа… у вас с Пашкой все в порядке? Перезвони мне по телефону… (Черт, какой здесь номер? Ага, вот, есть, под прозрачной пластиковой накладкой на самом аппарате.) По телефону 66-11-47 — в ближайшее время я буду по этому номеру. Только обязательно! Жду.

— Ты чего, позвонить решил? — В дверях появляется Фол, а сбоку от него в проем втискивается любопытная собачья морда. — Брось ты это дело. Я еще утром шнур случайно оборвал. Завтра починю. Пошли лучше яичницу жрать…

И замолкает, потому что я протягиваю ему трубку, где постепенно гаснут короткие гудки.

Отбой…

Я машинально глотаю куски чуть пережаренной яичницы (что, серый, недоглядел?), Фол и Сват-Кобелище тоже старательно жуют — и оба косятся на меня. Оба.