Сергей Волков - Пастыри. Черные бабочки

Ему было больно. Но с болью пришло понимание. Илья постиг, какой немыслимо прекрасный и невыносимо тяжелый дар несла в себе эта совсем юная девочка на сцене. Вселенной, Природой, Богом ли порожденный, дар бился в ней, точно птица в клетке. Бился — и не мог вырваться на волю. Ибо воля для русского человека — во сто крат больше, чем свобода. Свобода, как известно — это рай. Но воля — это жизнь. Райскую жизнь (как правило, для избранных) представить еще можно. Жизненный рай — нет.

И осыпались праздничной мишурой и блестками идеалистические представления Ильи о себе самом, о Яне, о друзьях и недругах.

А Пелагея все пела, и он уже не чувствовал себя, полностью погрузившись в море образов и звуков, рожденных песней:

Не для тебя придет Пасха,За стол родня вся соберется.Вино по рюмочкам польется…Такая жизнь не для тебя.А для тебя кусок свинца.Он в тело белое вопьется…И слезы горькие прольются.Такая жизнь, брат, ждет тебя!

Илья посмотрел на свою спутницу — Яна, замерев, покусывала губы. Ее статичность была сродни покою натянутой тетивы, неподвижности взведенного курка, сну пули, за секунду до смертоносного пробуждения уже досланной в ствол.

Он наивно обрадовался, что его мрачное настроение не передалось девушке, но оказалось — все еще впереди.

Завершала концерт Валентина Толкунова. И когда она пела хрестоматийные уже «Носики-курносики»:

…Спят такие смирные, хорошие,В целом мире лучше нет ребят.Одеяла на сторону сброшены,И зеленки яркие горошиныНа коленках содранных горят.Ну, а завтра… Если в знать заранее,Сколь исповедимы их пути…Что им стоит так, без расписания,Улизнуть с урока рисования,В космос просто пешими уйти.Бьют часы усталыми ударами.На Земле спокойно дети спят.Спят мои отчаянные парни,Спят мои Титовы и Гагарины,Носики-курносики сопят… —

Яна заплакала. Слезы как-то нереально, кинокомедийно брызнули из глаз девушки, и она уткнулась лицом в кружевной белый платочек, сквозь который до Ильи донесся сдавленный голос:

— За что? Почему?…

После концерта, когда «Троллер», устало гудя, пробирался по набережной, лавируя среди прочей автомобильной массы, Яна сказала:

— Я живу — как будто мешок на спине тащу. Тащу, тащу… И знаю, точно знаю — бросить не могу. Не имею права.

Илья попытался успокоить свою возлюбленную, отвлечь от дурных мыслей, но получилось это из рук вон — Яна рассердилась, и так, слово за слово, они перешли в состояние «холодной войны».

Потом, уже вернувшись домой, Илья вспомнил слова девушки о мешке — и горько вздохнул. Коваленкова очень точно, медицински верно описала не только свои, но и его, Ильи, ощущения от жизни.

Мешок. Ноша. Груз. Лямки на плечах. Зачем? Почему? Ради чего?

Мешок этот казался неподъемно тяжелым еще и потому, что постоянно приходилось выбирать, принимать какие-то решения, вставать на ту или иную сторону — словом, пытаться найти в этом пестром мире свой цвет.

Это выматывало Илью. Это угнетало. Это выводило его из себя.

Может быть, те, кто всегда жил погруженным в пестроту, не переживали так остро, но у него имелся некий эталон, ориентир, с которым можно было сравнить. А от того, что ориентиром этим являлась война, на душе становилось еще ужаснее…

Там, на войне, все просто. Гнусно, грязно, страшно — но просто. Наверное, и даже наверняка, кто-то из отцов-командиров и мучается, посылая на убой сотни и тысячи, однако что тебе за дело до их переживаний?

Ты — вот. Приклад автомата уперся в плечо, берцы уперлись в камни, палец лег на спусковой крючок. Огонь!

И мир исчезает. Стайкою наискосок уходят запахи и звуки. Остается черная прорезь прицела, дергающийся автомат — и неясные фигурки на склоне горы. Эти фигурки во что бы то ни стало должны из вертикальных и движущихся превратиться в горизонтальные и неподвижные…

Нет, конечно, только барышни-корреспондентки из глянцевых журналов, приехавшие на передовую «поснимать войну», думают, что там всегда вот так — стрельба, атаки, взрывы и торжественные построения.

На деле все совершенно иначе. Война — работа. Тяжелая, изматывающая, постоянная, рутинная… Вечная переноска тяжестей, перманентная погрузка-разгрузка. Ящики, мешки, тюки, рюкзаки, цинки — сколько их Илья перетаскал за полтора года! Бесконечные вагоны, грузовики, вертолеты, самолеты, баржи, набитые консервами, боеприпасами, лекарствами, оружием, обмундированием, иногда — гуманитарной помощью. И все это приходится таскать на себе. Днем, ночью, в снег, в ветер, в зной — на себе.

Кроме того, ты еще и роешь окопы, капониры, блиндажи, склады, землянки. Роешь, хотя вокруг один камень. Но командир приказал: рыть! И подкрепил свой приказ простыми русскими словами. И ты роешь камень. Лопатой. А чаще — лопаткой.

Кстати, о простых русских словах. На войне все нервничают. Там не разговаривают — орут. Там не ходят — бегают. И не спят — дремлют.

И все матерятся. Мат успокаивает. Он дарит иллюзию превосходства и гасит страх. Говорят, во время Великой Отечественной шрафбат ходил в атаку матюкаясь. Илье в это легко верится. Ему не верится в другое — что солдаты из прочих, строевых частей, кричали во время броска на немецкие пулеметы: «Да здравствует наша Советская Родина!» Он знает, что сжимавшие в грязных руках трехлинейки бойцы рвали рты совсем другими словами, фактически не имеющими смысла, но при этом несущими в себе что-то древнее и настолько глубинное, что с этими словами даже умирать — не страшно. И, может быть, еще и поэтому они тогда победили.

Наконец, на войне бьют. Все бьют друг друга. Командиры — подчиненных. Офицеры — срочников. Контрактники — друг друга. А в бою иногда приходится еще и бить врага, но это — редко. Потому что враг очень не любит рукопашной с русскими…

Там, на войне, Илья размышлял над природой военного мордобоя, и в конце концов постиг ее, точнее, даже не постиг, а прочувствовал нутром. Когда ты получил приказ, в голове он дробится на десятки маленьких приказиков, и ты отдаешь их своим подчиненным. И все, с этого момента то, как ты выполнишь большой приказ, зависит не от тебя — от них. А они — разные. Люди потому что. Кто-то бежит слишком медленно, кто-то уснул не вовремя, а кто-то решил, что глупо соваться на этот холм, лучше переждать. И тогда ты наливаешься такой лютой злобой и начинаешь раздавать такие зверские плюхи, что пугаешься сам себя. Ведь разъяснять и убеждать — некогда! Значит, нужно заставить, во что бы то ни стало, быстро и максимально доходчиво.