Юрий Райн - Бестиарий спального района

В общем, не стал Андрейка загадывать. Добраться бы до главной площади, а там видно будет.

Добрался. В целом – благополучно. Один раз, замечтавшись о чем-то неясном, забыл вовремя свернуть, врезался на полном ходу в запертые ворота детского сада, прямо носом в решетку воткнулся, снова чуть не заплакал, но сдержался, и в общем все пока обошлось.

Вечер уже, пожалуй, закончился. Наступила ночь. Прохожих и собак на улицах стало мало, машин тоже, окна в громадных домах гасли одно за другим. Делалось все тише.

Главная площадь… В самой ее середке уютный сквер, на нем детская площадка. Любимое Андрейкино место.

Чувствительно стукнувшись коленкой и мужественно стерпев боль, он взобрался на качели и принялся легонько раскачиваться – как будто ветерок задувал то туда, то сюда. Качели мерно поскрипывали, а жировичок задумался.

Он давно-давно жил здесь. Все это – площадь, улицы, дома, магазины, рынки, сама детская площадка – появилось только в последние годы. А до того тут было болото, и обширное картофельное поле, и коровник, и поодаль старая деревня. Совхоз, что ли, какой-то.

Тяжелые годы, вздохнул жировичок. Ни одной харчевни, кроме совхозной столовой. Ужас, ужас… Как прозябали, ужас… Одна радость – коровник…

А еще раньше – только болото и было. Подвизались тогда с папашей при церковной трапезной, верстах в пяти. Там хорошо кормили, очень даже хорошо, только очень уж страшное место эта самая трапезная. Сейчас, говорят, она тоже есть, и готовят, как прежде, по высшему разряду, да лучше ну ее, трапезную…

Нет, нынче времена-то изобильные, не в пример. Как его… прогресс, да. Эх, папаня, не дождался…

Андрейка опять растрогался чуть не до слез. «Да что это со мной сегодня? – подумал он. – Не иначе, как от пива несвежего да с голодухи».

Времена-то изобильные, а голодно сегодня. Ну хватит. Пора и свойственную, так сказать, решительность проявить. А лучше сказать – молодцеватость.

Он слез с качелей, чуть не подвернув ногу. Осмотрелся.

Ага. Туда не пойдем – там ногодрыгалка, ничего путного.

Туда – тоже ни ногой. Там Борюнька. Выскочка. Из грязи в князи. Деревню сломали, его из дома прогнали, так пристроился в грязноватом шалмане, от своих нос воротит, вечно там хулиганит – ишь, снова орут все, вон, на улицу выскочили, один другому по носу, по носу. Борюнькины штуки, больше некому. Хоть бы прикрыли шалман этот… Что-то все никак – слово, что ли, какое знают тайное?

А на том конце площади у нас что?

Ох ты ж… Вот голова дырявая! Местечко, может, и не самое завидное – пистерия или как ее, – да ведь Кирушка там!

На душе потеплело. Бабулька она, конечно, на вид строгая и худощавая, как кикиморе домашней и положено, да Андрейку никогда не обижала. И он ее тоже. Эх, годы молодые…

«Ну уж и бабулька, – упрекнул себя жировичок. – Едва ли она меня старше. А я еще хоть куда, стало быть, и она, Кирушка, тоже, может, ничего».

Как ни есть – не прогонит. Накормит, а то и напоит. Да еще, глядишь, и приголубит по старой… хм… дружбе.

Теперь, впервые за вечер и ночь, Андрейка заулыбался. Потом приосанился, притопнул ногой – и резво припустил к пиццерии.

Проник легко и непринужденно, сонная гардеробщица и ухом не повела. Посетителей в полутемном зале – всего ничего, одна лишь парочка в дальнем углу, да у высокой стойки паренек в белой рубашке. Половой, нынче их офицьянтами кличут.

Через зал этот – дальше, за кулисы, как говорится. Прошмыгнул – думал, на кухне очутится, а оказался в грязноватом туалете. Фу!

Выскочил обратно, в другую дверь сунулся. Коридор. Опять не кухня. Первая по коридору дверь направо. Ага, кладовая.

– Ох ты ж, это кто ж пожаловал! – прошелестело-проокало из угла.

Кирушка, она… Правильно сердце привело.

– Я это, соседушка, – потупился жировичок. – Вот, гулял тут, дай, думаю, загляну по старой памяти… Соскучился…

Кикимора слезла с полки. Была она похожа на подсыхающую, хотя еще и живую ветку осины, а может, березы. И разговаривала под стать облику – как будто щепочки друг о друга стукаются.

– Ох, Ондрюшко, – сказала Кира, – ты бы врал-то больше. Сто лет не скучал, не заходил, не проведывал… Насквозь ведь тебя, пузыря, вижу. Да не сёрбай носопыркой-то, ладно уж… Стряслось-то что? Ишь, совсем с тела спал…

Андрейка горестно махнул рукой, открыл было рот, но произнести не сумел ни слова – ком к горлу подкатился, да так и задержался.

– Голодный, поди… – полувопросительно-полуутвердительно прошуршала кикимора. – И из дома небось прогнали… Набедокурил, пострел? Все не угомонишься никак?

Она подошла к жировичку вплотную, приобняла, прижала Андрейкину голову к своему плечу.

А он тут уж совсем не выдержал – разрыдался.

– Нету у меня больше дома… – выдавил Андрейка сквозь слезы. – Хоть помирай…

– Ох, болезный… – ответила Кира. – Ну, не плачь, Ондрюшенько, не плачь. Покормлю тебя, это первым делом. Заморишь червячка, оно и повеселее станет. А потом, глядишь, и придумаем что.

Она споро выскочила в коридор. Через минуту-другую вернулась, неся в сухоньких руках что-то, завернутое в бумагу.

– Кушай, дружок.

– А это что? – опасливо спросил Андрейка.

– Это, милок, пицца «Маргарита». Гости оставили, так ты уж не побрезгуй. – Кикимора церемонно поклонилась. – Чем богаты…

Жировичок осторожно надкусил кем-то обгрызенный блин, успевший уже и подчерстветь. Вздохнул, принялся жевать.

– Вкусно? – гордо осведомилась Кира.

– А запить нечем? – страдальчески морщась, ответил вопросом на вопрос Андрейка.

– Не привередничай! – рассердилась кикимора. – Дали тебе, вот и жуй-глотай, да спасибо скажи! А то ишь ты! Запить ему!

Крупная слеза плюхнулась на остатки пиццы.

– Ладно, не мокни, – смягчилась Кира. – Закуси уж чем есть, для разогреву. Мы закрываемся скоро, тогда уж поплотнее угощу. По старой дружбе. Хотя пороть тебя надо, а не привечать, пороть оглоеда срамного. Да уж ох, сердце бабье…

Она стрельнула в Андрейку глазками, и тот приободрился.

…Через час с небольшим заведение и вправду опустело. Кирушка с Андрейкой выбрались в зал, пролезли за стойку. Жировичок, притворяясь, что разбирается, выбрал бутылку приторно-сладкого ликера молочного цвета, лихо выпил залпом целый бокал и совсем повеселел. Кикимора предпочла что-то прозрачное, слегка пузырящееся. Впрочем, и к этому она только прикасалась губами. Однако губы перестали казаться бескровными, и серые щеки заиграли румянцем, и глаза заблестели.

А Андрейка, казалось, надувался на глазах, словно праздничный воздушный шарик. Он уже допил второй бокал и приступил к третьему. Смело залез в холодильник, попробовал несколько пирожных, бисквит и песочное не одобрил, но все-таки съел, а вот эклеры похвалил от души. Кира, глядя на гостя, радостно смеялась, деликатно прикрывая рот ладошкой.