Юрий Райн - Бестиарий спального района

Значит, закрыли «Коровку». Изверги.

Горе-то какое. Ему, жировику, остаться без крова да без харча – самое настоящее горе. Горькое. Да не простому жировику. Простые, они в домах живут, с людьми, при кухнях ошиваются. Черная кость, питаются чем ни попадя. Кому, конечно, и повезет, хорошо кормятся, только такое редко случается. В большинстве – перебиваются не пойми чем. И довольны. Тьфу.

Он-то, Андрейка, не чета им – потомственный жировик-харчевник. Некоторые предпочитали говорить «трактирник», иные вообще язык ломали – «корчмарник», а он придерживался старого слова: «харчевник». «Наш род, – лицо жировика сделалось важным, – уж сколько веков при харчевнях. Еще с царя того окаянного… как же его… а, да ладно! Мы, – Андрейка выпрямил спину, – лучшие. Соль среди жировиков. Вон, – сказал он себе, – как я ловко устроился: испохабили людишки кафе-мороженое, где прежде обретался, сломали все, сделали дискотеку-ногодрыгалку – так нашел же «Коровку» эту. Все, что правильному жировику нужно, тут есть… вернее, было. Ну а побаловать себя – пивной ларек неподалеку».

Андрейка скривился. У-у, сосед… Это надо же – пивной ларек для жилья выбрать! Позорище, право слово! А уж пиво у него – страх один, а не пиво…

«Я не таков, – гордо сказал себе жировичок, подняв голову. – И нечего рассиживаться, выбираться пора. Не бомжевать же, в самом-то деле! Годы не те».

Андрейка поднялся, прошлепал в угол палатки, кряхтя нагнулся, подцепил пальцами потайную досочку – хорошая такая досочка, сломанная, а словно целая, – откинул ее, потом, отдуваясь, выкатил из обнажившейся дырки крупный корявый камень, окинул последний раз взглядом свое бывшее жилище, горестно вздохнул и полез головой вперед в отверстие.

Лез неловко, весь извозился, однако вылез. Встал на ноги, огляделся – ничего опасного, – отряхнулся, обошел палатку. Так и есть: стоит наглухо заколоченная. Даже вывеску «Коровка. Молочные продукты» и ту сняли.

Эх. Жировичок утер предательски набежавшую слезу, повернулся к домику спиной и потрусил куда глаза глядят.

Глаза глядели поначалу в сторону Варфоломейкиного ларька. «Нет, – твердо сказал себе Андрейка, – ноги моей там не будет, покуда жучило этот не повинится. За пиво кислое, за сухарики заплесневелые, за насмешки. Пить, мол, не умеешь… Киселем обзывался, и еще жиртрестом».

К тому же ларек еще работает об эту пору, а Варфоломейка, стало быть, либо дрыхнет, либо, скорее всего, подслушивает, что там мужики болтают. Глупостей набирается.

Мужики-то ладно, Андрейку им не увидеть. Мало каши ели. Правда, почуять могут, прислушиваться начнут, ежели он шебуршиться станет – а как не шебуршиться? Всегда оно так… Дальше, глядишь, ругань пойдет, ссоры. До драки дойти может, под горячую-то руку. А оно ни к чему. Жировик, как и всякий домовик, ссор не уважает, нет. В доме, в каком ни на есть, тишь да гладь – вот это домовика дело и мечта. И ему хорошо, и тем, кто в доме живет да в дом приходит, тоже неплохо. Поозорничать немного – без этого никак, но ведь только ночью глухой, когда спят все.

Так что – нет. К тому же собаки там еще. Много их всегда по вечернему-то времени. Эти и Андрейку видят, и кого хочешь. А уж чуют как! И злые, и-и-и… Коты, они добрее, да нету там котов.

«Нет, – мысленно повторил Андрейка, сглотнув слюну. – Не пойду. Надо чего другого поискать».

Он взобрался на пристроенное к большому дому крыльцо с железными перилами и призадумался. Раньше эти ступеньки вели в крохотный магазинчик, никем из собратьев не занятый. Случалось сюда наведываться, как же. В поисках разнообразия, бывало, заглянешь, под прилавок протиснешься, карамельку позаимствуешь полакомиться или пастилку. И ходу, пока покупатели не перебранились – между собой ли, с продавщицей ли Любаней.

Теперь не то – теперь тут эту сделали… палихмастерскую… Андрейка сплюнул – вот же слова новые удумывают, на таком словечке рот скривишь, да так и останется. Раньше лучше было – цирульня, и все дела.

Ну, как бы оно ни звалось, делать здесь совсем нечего. Просочиться-то легко, да не одеколон же пить.

А пить хочется. И покушать тоже.

Так. Вон там, через двор, магазинчик, за ним еще один. Только в той стороне страшно очень. Там такая мымра старая живет, что даже аппетит пропадает, как вспомнишь. В допрежние времена мымра эта, сказывают, коров жизни лишала. Так, говорят, и прозывалась: Коровья Смерть. Раздерет буренку на мелкие кусочки, кусочки эти вокруг себя разбросает, сама вся в кровище, и поет-пляшет. Брр… Коровка-то, она же ведь полезная, безобидная, безответная. Молочко дает, из молочка – все самое лучшее делают. А глаза какие у ней, у коровки-то! И ее, кормилицу, вот этак… Аж слезы подступают, как подумаешь. И страшно, само собой.

Конечно, редко когда свои своих обижают. А эта – вроде как своя… ну, не чужая… Да ведь это как посмотреть: тут из своих такие, бывает, шастают, что уж лучше людям довериться, хоть и глупы они, и грубы, и бесчувственны вовсе.

Может, конечно, и врут про мымру, станется с болтунов. А все одно – боязно. Нашему брату в ту сторону ходу нет.

Значит, обратно, откуда пришел; пройти мимо разоренной «Коровки» – глаза снова увлажнились, – потом свернуть направо, во дворы; а там что у нас? Там, вдоль стеночек, хоронясь от собак, по узкой дорожке, мимо детского сада, мимо школы, и еще мимо другой школы, да еще мимо другого детского сада – на главную площадь.

Ох, как в пузе забурчало! Зря про детские садики вспомнил, так и совсем расклеиться недолго. Ведь не в бурчании этом суть – Андрейка помотал головой, – да чтоб он, честный жировик, у детишек кашку воровал, да не бывать такому… Ну, по озорству, по незрелости своей, давно уж – забрел как-то ночью в садик… На кухню пробрался… Пахло там нехорошо – сильно пригоревшей запеканкой пахло, на маргарине, а все одно тронуло его тогда, аж по́том прошибло. Думал – хоть крошечку попробую, да не удалось: ничего, шаром покати. Видать, нянечки все подчистую подобрали.

Детишки – это святое, почище коровок. Своих вот нет у Андрейки, а как хочется! Да куда ж ему теперь, бездомному-то…

Ладно, некогда разнюниваться. Стало быть, на главную площадь, а там придумаем что-нибудь.

Жировичок встряхнулся, больно ударившись при этом о перила, и двинулся по намеченному пути.

Надобно тут сказать, что мелкая нечисть, вроде тех же жировиков, как правило, способна рассчитывать будущее либо на ближайшие три минуты, редко на пять, либо уж на век-другой вперед. Все, что посередке, от ее внимания обычно ускользает, теряется в красиво клубящемся тумане. Видно, поэтому и мелкой нечисти этой в наших краях больше, чем в других землях. Впрочем, и жить у нас куда интереснее, чем где бы то ни было.