Андрей Плеханов - Перезагрузка

И тут же исчезли десятки станков, и бесчисленные трубы, и лестницы. Исчезли юниты. Реальность вернулась в цех и снова превратила его в пустое помещение – огромное и захламленное. Электрического света больше не было, только тусклое свечение пробивалось сквозь пыльные стекла небольших окон под потолком.

А вот Иштархаддон нисколько не изменился. Он шел к ним, огромный, широкоплечий, неестественно прямой, железные плиты пола стонали под его ногами. Шлем почти скрывал лицо, напомаженная прямоугольная борода доходила до середины груди. Он бросил и щит, и меч, и шагал безоружным.

Он остановился в десяти шагах от Боброва и сказал:

– Ты плохой человек, Грызун. Очень плохой. К тому же хитрый. Наворотил у себя в подвале черт-те-что, я еле разобрался в твоем электричестве. Но, как видишь, разобрался. Нет больше твоих воинов.

Он воздел руки и гордо потряс ими, приглашая всех полюбоваться результатами своего триумфа. Напрасно он это сделал. Бобров вовсе не собирался вступать в переговоры – он направил ствол пистолета в грудь Иштархаддона и выпустил в него всю обойму.

Хадди упал на пол и умер. И растворился в воздухе, озарив лица присутствующих слабыми фиолетовыми отблесками.

– Юнит! – одновременно крикнули Леня и Сплющенный Клуни.

– Юнит! – прошептала Мила.

– Нахблин! – проскрипел Бобров. – Не, я чо-то не врубаюсь, если он электричество нам покоцал, то как он сам-то тогда этих юнитов делает? Для этого же электричество нужно!

– Ничего мне для этого не нужно, – заявил Гоша, материализуясь за спиной Грызуна. На этот раз он выглядел вполне обычно, как Игорь Маслов, с автоматом Калашникова в руках. – И вообще – мне уже не нужно ничего и ни от кого. Вы мне надоели, господа креаторы, поэтому прощальных речей не будет. Пора заканчивать роман.

Он нажал на спусковой крючок и пули прошили тела всех, кто стоял на ногах.

Всех, кроме Милены, которая лежала на полу.

Все дружно повалились на пол – Грызун, и Леня Де Вито, и Сплющенный Клуни. И…

О Боже, только не это…

Глава 16

Милена снова плакала – на этот раз не громко, не навзрыд, – тихо давилась всхлипами, сжимала пальцами запястье Вадима, стоя рядом с ним на коленях. Пульс не прощупывался. Вадик был мертв – безнадежно, непоправимо.

– Пойдем, Мила, – сказал Игорь. – Сюда едут толпы ментов, пора уносить ноги. Ты ведь не хочешь сесть в тюрягу за соучастие в убийстве?

– Почему ты убил его?

– Кого?

– Вадика!

– Он – креатор. Я пришел сюда, чтобы убить креаторов – всех без исключения. И я сделал это.

– Но ты же обещал! Ты обещал, что оставишь его в живых. Ты обманул его, сволочь! И меня ты обманул, я так надеялась…

– Извини, я забыл… Столько всего произошло, не успеваешь следить…

– Ничего ты не забыл! Гад! Фашист! Ты использовал его и прикончил, когда он стал тебе не нужен.

– Он не был мне нужен с самого начала.

– Ты использовал его! И меня использовал! Ты постоянно используешь меня, подставляешь как дешевую приманку, как живца, ловишь на меня своих крокодилов! Все, я тебе уже не нужна, да? Теперь ты и меня пристрелишь? Давай, стреляй!

– Прекрати, Мила.

– Стреляй, стреляй, гнида! – Мила вскочила на ноги (рука Вадика с мертвым стуком упала на пол), надвинулась на Игоря, яростно размахивая руками и брызгая слюной. – Застрели меня! Я же заложу тебя, понимаешь? Меня будут таскать по следователям, и я все про тебя расскажу, сверхкреатор вшивый! Я свидетель, меня нужно прикончить! Не буду я молчать, понял?!

– Не психуй, – сказал Игорь, уворачиваясь от рук Милены и отступая назад. – Все кончилось. Креаторов больше нет. Их нужно было убрать… Ты думаешь, легко было? Их больше нет, и меня нет. Нет больше такого – Игоря Маслова. Я изменю внешность, сделаю новый паспорт, забуду обо всех этих делах. Я уеду отсюда… далеко уеду. И ты уедешь вместе со мной. Мы начнем новую жизнь. Хорошую жизнь, правда, Мила…

– Никуда я с тобой не уеду! Видеть тебя больше не хочу. Катись куда хочешь! Катись колбасой, подонок, а меня забудь!

Мила резко повернулась и зашагала к выходу из цеха. Игорь смотрел ей вслед, глядел, прищурившись, на тонкую шагающую фигурку, автомат едва заметно подрагивал в его руках.

– Ты вернешься, – прошептал он. – Я люблю тебя, маленькая стервочка, поэтому никуда ты не денешься. Прибежишь ко мне как миленькая.

Неясное шевеление на окраине зрения, внизу, в куче трупов. Игорь не успел среагировать – громкий хлопок выстрела опередил его. Фигурка Милены согнулась, переломилась пополам и рухнула на пол.

– Сука! – завопил Игорь, опуская ствол автомата и поливая свинцом все, что осмелилось остаться в живых, несмотря на его планы, его сценарий, его волю. – Сука, Бобер, Грызун!

Грызун. Это он. Недобитым оказался, выпустил последнюю пулю – и в кого – не в него, Игоря, а в милую беззащитную девочку, в спину ей. Игорь хряснул носком ботинка в висок Грызуна, ударил его по голове, теперь уже надежно, десятикратно дохлой, бросил автомат и помчался к Миле.

– Ты будешь жить, солнышко, – сказал он, нянча ее безвольно мотающееся тело. – Я все для этого сделаю, Милка. Это совсем нетрудно, Милка. Я тебя спасу, я обещаю!

Губы Милы слабо скривились, розовые пузыри выступили на них.

– Предатель, – тихо прошептала она и закрыла глаза.

Игорь стоял последи безмолвного цеха, держал на руках мертвую девушку и слышал как звук его сердца – единственного живого сердца в этом гиблом месте – эхом отражается от стен.

– Я в-все с-сделал правильно, – сказал себе Игорь Маслов. Язык его заплетался.

Он потянулся к бутылке, стоящей на столе, налил еще полстакана, рука дрожала и плескала водку мимо. Закуска на столе отсутствовала. В холодильнике лежали соленые огурцы, но Игоря не было сил встать и достать их. Руки еще худо-бедно слушались его, а вот ноги уже нет. Ноги предали его.

– П-предатель… – пробормотал Игорь. – Ты сказала предатель. Нет, я не п-предатель. Это меня все предали. И ты, Милка, п-предала меня. Я же тебя так люблю. А ты хотела уйти. И вот пожалста… Если бы ты не пыталась уйти, все бы было хорошо… Так хорошо… А ты взяла и умерла.

Он с размаху уронил голову на руки; бутылка не выдержала толчка, упала со стола и покатилась по полу, выплевывая остатки водки. Гоша не стал поднимать ее, он сидел с закрытыми глазами, уперевшись лбом в предплечье, смотрел в темноту, расплывающуюся пьяными радужно-бензиновыми пятнами. Он ждал, когда придут слезы. По всем законам жанра, сейчас он должен был плакать.