Генри Олди - Песни Петера Сьлядека

Если бы так же легко можно было отказаться от вины!..

– Я действительно плохо различаю времена: вчера, сегодня или завтра равны перед Кассандрой. Но предательство уже живет рядом с моим высокомудрым братом. Когда возьмешь за себя Андромаху, вдову Гектора, когда родишь с ней троицу сыновей, вспоминай о сегодняшнем дне. Потому что счастливыми вам не быть. Тени Гектора вечно стоять у вашего ложа.

– Прекрати!

Ударив кулаком по подоконнику, Деифоб заставил женщину замолчать. Не от страха, нет. Страх был Кассандре неведом – человеческий страх хрупок перед молотом предвиденья, а об ужасе, доступном пророкам, не стоит говорить вслух! Но ей не хотелось причинять боль старшему брату, жить которому осталось день или два. Не больше. Наступит ночь, одна из многих, и Троя закричит от отчаяния, потому что деревянный конь поскачет улицами павшего города. Медный нож – вот рок твой, Приамид, глава Совета!

Судьба венчала лоб Деифоба черной диадемой смерти.

Судьба клеймила щеки Гелена тавром разумной измены.

Сестра смотрела на двух братьев, скорбно качая головой. Избавиться от знания судьбы было ее единственной, заветной и невыполнимой мечтой.

– Зачем грозить Кассандре, брат! – со всей возможной кротостью улыбнулся Гелен, указав рукой вдаль, где над крышей акрополя хлопал крыльями одинокий голубь. – Полно! Она не желала оскорбить меня. Лучше пожалей нашу сестру: только имя отца и твой гнев удерживает народ от расправы со зловестницей.

– И твое слово, Гелен.

– И мое слово. Мой посох еще имеет вес среди троянцев. Хотя люди гневаются: язык Кассандры разит лучше копья Ахилла и стрелы Одиссея, – рука провидца снова указала на птицу над крышей. – Этот голубь говорит мне о многом, что сокрыто за пеленой лет…

Перебив его, Кассандра язвительно осведомилась:

– Скажи, зоркий: о чем именно говорит тебе этот превосходный, чудесный голубь, посланец Олимпа? О моем дурном характере? О проклятии Аполлона, которое не позволяет мне молчать, – а вам запрещает верить?! О завтрашнем дожде? Ответь, пророк!

– Отвечу. Я не ты, мне верят. Спустя многие годы скажут: не было меж ахейцев и троянцев более ловкой убийцы, чем Кассандра, Приамова дочь! Она убила Долона. Она убила Гектора. Она убила Париса. Она убила Ономая. Она убила…

– Прекрати!

Это уже кричал не Деифоб. Взбешенная, с кудрями, мокрыми от выступившего пота, сверкая очами, Кассандра нависла над улыбающимся Геленом, словно и впрямь собиралась увеличить оглашённый список жертв. Расплескивая воду, покатился по столу опрокинутый кубок; с костяным, мертвым стуком упал на пол и застыл у сандалий Деифоба. Лужица невинной влаги в лучах заката напоминала кровь.

– Ты лжец! лжец! Я никого не убивала! Гектор погиб в бою с неуязвимым Пелидом, Долона поймали и зарезали Одиссей с Диомедом, Париса застрелил отшельник Филоктет… Это не я! Я всего лишь говорю правду, а вы, глупые слепцы…

– Ты говоришь правду? В тот миг, когда ты сказала Гектору, что он падет от руки Ахилла – было ли это правдой? Не сейчас, а раньше? В Скейских воротах, рядом с живым Гектором?! Было правдой или нет?! Не все путают времена, подобно тебе, сестра; для большинства жизнь сегодня отнюдь не равна возможной смерти через неделю. Долон уходил в разведку, Парис стоял в карауле на стене, Гектор защищал родину, Ономай вел в бой лидийцев, – твои слова подрезали им сухожилия вернее чужих ножей! Ты выбила землю у них из-под ног. Наполнила каждый удар, каждый бросок копья – сомнениями. Я ошибался, сестра: тебе верят. Во всяком случае, больше, чем мне. Твои жертвы поверили. Ты – их убийца. В конце концов, и без проклятия Аполлона волк не может не убивать. А ты не в состоянии молчать. Убивая обреченностью.

– Лжец! Ты врешь людям, будто видишь будущее, светлое будущее, победу, богатую Трою, радостных детей! Ты обещаешь праздник, а в утренних облаках дымится беда! Почему ты лжешь, Гелен?!

Гелен встал.

– Я не лгу, сестра. Я возвращаю им опору. И без радости думаю о временах, когда правдой сочтут пророчества, сходные с твоими, оскорбляя недоверием редких геленов. Если смогу, я отдалю пришествие этих времен. Хоть на год. Хоть на час. Таков мой жребий.

– Пойдем, – буркнул Деифоб. Он всегда ненавидел пустые разговоры. – Я назначил сверхурочное заседание Совета. Нас ждут.

– Отец будет там?

– Нет. Отец отравлен Кассандрой. Царь Приам полагает себя мертвецом, перестав жить в настоящем. А мы с тобой – живы. Сегодня. Сейчас. Здесь. Пойдем, соберем живых. Нам надо драться за Трою.

В дверях, пропустив ясновидца вперед, Деифоб задержался.

– Лучше бы ты дала Аполллону, – с солдатской прямотой бросил он, морща лоб. – А потом всю жизнь молчала. Женщине лучше давать и молчать. Так чаще рождаются дети и реже горят города.

Прямая, как древко копья, сестра взглянула ему в лицо. Несуеверный, практичный, бесстрашный Деифоб выдержал всего три удара сердца, после чего отвел глаза. Пророчица внезапно сгорбилась, словно поступок брата тяжкой ношей упал ей на плечи. Наверное, втайне надеялась: сумеет. Этот – сумеет.

Увы.

– Елена давала и молчала, – был ответ. – А потом сбежала от мужа с нашим Парисом. Ты хорошо разбираешься в осадах и штурмах, Деифоб, но плохо – в женщинах и судьбах. Извини.

Далекий голубь купался в ежевечерней гибели солнца, сам не зная, что предвещает.

«Ложь! ложь! – шептала Кассандра, оставшись одна. Упав на ложе, до крови кусая губы, она была прекрасна: такой иногда видят Лиссу, богиню Безумия, ее избранники. – Я никого не убивала… никого…»

В лужице на полу отражался горящий город, храм Афины и алтарь, рядом с которым ловкий, малорослый воин с хохотом хватал Кассандру за волосы. Где-то далеко за спиной насильника чужая жена точила секиру, на чьем лезвии горели огненные знаки: «Кассандра». Еще дальше начиналась тьма с запахом бледных асфоделей, тьма навеки.

Женщина хотела бы не видеть этого, но не получалось.

А во тьме даже была тайная прелесть.

Имя которой – беспамятство.

– Бойтесь! Бойтесь данайцев, дары приносящих!

Жрец храма Аполлона, седобородый Лаокоон, бесновался подле чудовищного коня. Лагерь ахейцев пустовал, корабли покинули бухту, и лишь это сооружение напоминало о былой осаде. Вокруг жреца шумела толпа; почти все надели латы, взяли копья и мечи – на всякий случай. Хотя, конечно, покажись флот врагов в пределах видимости, даже хромой калека успел бы укрыться за неприступными стенами, прежде чем началась бы высадка. Мнения разделились: кое-кто соглашался с жрецом, требуя сожжения коня, остальные намеревались поставить эту громаду в акрополе, вечным символом победы. Часть людей вовсе потеряла интерес к «данайскому мерину» – разбредясь по опустевшему лагерю, они с восторгом плевали на места, где раньше стояли гордые шатры Агамемнона, Диомеда, Аякса, Ахилла…