Екатерина Лесина - Хроники ветров. Книга суда

Говорить оказалось неимоверно сложно, но Вальрику очень хотелось, чтобы его, наконец, оставили в покое, позволили придти в себя, и… он всех убьет, в этой чертовой Империи нет никого, кто бы заслужил жизнь.

Спустя два дня его перевели. Конвой, стальные кольца на запястьях, коридор, железные двери, резкие, точно лай, команды. Крошечный пятачок двора, зажатый между серыми крыльями дома, во двор выходили редкие окна, забранные решеткой, а нависающие крыши почти смыкались, хотя еще можно было разглядеть узкую полоску бледно-голубого неба.

Вальрик разглядывал, пытаясь запомнить. Жаль, облаков нету, или солнца, тяжелый огненный шар на склоне небосвода, настоящий, живой, почти как в полузабытой жизни, где был пруд, камыш, и солнечные блики на зеленой воде… нестерпимо захотелось в прошлое.

— Двигайся! — Недовольный окрик привел в чувство. — В машину.

Забираться со скованными за спиной руками неудобно, железная будка грузовика в метре над землей, зацепиться не за что, а ноги соскальзывают с подножки, но никто не делает попыток помочь. С пятой попытки получилось. Дверь захлопнулась. Темно. Пробираться в этой темноте приходится на ощупь, а мотор урчит, значит, сейчас машина тронется. Вальрик, выбрав место у стены, присел. Металл горячий, воздух внутри спертый, но это мелочи…

Грузовик довольно-таки резко взял с места, наверное, там, за воротами, где больше пространства и не нависают черно-полированные крыши, небо совсем иное. Посмотреть бы…

Глава 3

Фома.

Костер, подкармливаемый смолистыми сосновыми шишками, весело трещал. Вообще-то в огне не было нужды, но без него в лесу совсем уж мрачно. Тонкие подкрашенные солнцем колонны сосен тянулись к небу, точно желали зацепить колючими ветвями рваные облака, и чуть поскрипывали, переговариваясь. Поначалу Фома только и слышал, что этот скрип, но постепенно лес, точно привыкая к постоянным визитам странного человека, наполнялся звуками. Возмущенный сорочий клекот, и в противовес деловитый мелкий стук дятла, пересвист-перекличка мелких пичуг и совсем изредка печальное мяуканье иволги.

Звуков в лесу много, запахов тоже, самой жизни, Фоме нравится сидеть, прислушиваясь, принюхиваясь к тому, что творится вокруг. Здесь нет нужды кому-то что-то объяснять, можно просто сидеть и дышать чистым, свободным от чужой ненависти воздухом.

Он так и не понял, когда она появилась впервые. Да, его боялись, избегали, когда пытался заговорить — по началу Фома еще надеялся, что происшествие забудется, все станет как было — слушали, кивая и поддакивая, но странное дело, от его попыток становилось только хуже. Его начали избегать, а слухи…

— Нет, я конечно не верю, — Михель смущенно отводил глаза, — это бабы шепчутся, будто ты одержимый, ну да поговорят и успокоятся.

Не успокоились. Сам Михель больше не заглядывал в гости, а когда выпадало встретиться на улице, у того же колодца, спешил уйти, отговариваясь срочной работой. Впрочем, эту внезапную всеобщую неприязнь Фома как-нибудь пережил бы, но Ярви… Она хоть и не сторонилась, не отталкивала, сносила его прикосновения с обреченностью приговоренной. Она и полагала себя приговоренной, обвенчанной с одержимым. Чудовищем. Если бы не долг и клятва перед Богом, ушла бы.

Пусть бы и уходила. Фома не находил в себе сил злиться и слов объяснить. Она не слушала слова, она смотрела на него, как на ниспосланное богом испытание, и несла свой крест терпеливо и покорно. А Фоме не нужна была покорность, он начинал ненавидеть это ее чувство долга, изуродовавшее его, Фомы, существование. Уйти честнее, чем вот так, через силу, оставаться рядом. Поэтому Фома уходил сам, сначала к пруду, но там он тоже мешал — стирать белье, купаться, ловить рыбу, а в лесу спокойно, лес достаточно велик, чтобы спрятаться от людей.

Вчера в него бросили камнем, Фома не стал оборачиваться, выяснять личность обидчика, в конечном итоге это не так и важно, главное, что скоро ненависти станет слишком много, чтобы люди сумели справиться с ней.

— Ну и уйдешь, тоже мне трагедию нашел, — Голос был раздражен. — Мир большой.

Большой, просто убегать надоело. И к дому он привык, к липе во дворе, к темным бревнам стен, к неровным ступенькам, и ощущению покоя. Какого черта он должен оставлять свой собственный дом?

— Такого, что если не уйдешь, они тебя убьют. Сегодня один камень, завтра два, послезавтра…

— Но я же ничего не сделал! Да каждый из них на моем месте поступил бы так же.

— Попытался бы, — уточнил Голос. — Трое наемников, дезертиров, опытных, знающих с какой стороны браться за нож, и один безоружный крестьянин? Шансов никаких. А ты, не сильный, не выносливый, только-только отошедший от серьезной болезни, считай, голыми руками всех троих.

— И что? — Фома подбросил в огонь пучок сухого мха, которым протирал мокрое бревно.

— И то, что это подозрительно. Ты несколько раз должен был умереть, но выживал. Ты чужак, ты пришел неизвестно откуда. Здесь закрытое сообщество, взять того же Михеля, его уважают не столько за силу, сколько потому, что он — часть деревни. Его родители родом отсюда, деды, прадеды и так далее, он сам рос на глазах, он знаком и понятен. Он соблюдает писанные и неписанные законы.

— А я?

— А ты в первые же дни показал свою инаковость, оспорил приговор, вынесенный старостой, принял в дом отверженную, женился на ней, а уважаемого человека изгнал из деревни. Кто ты после этого?

Фома не стал отвечать. Спорить с Голосом бесполезно, но поговорить все равно больше не с кем. А уходить… не станет он уходить. Только если она согласиться, не из чувства долга, а потому, что любит…

Голос фыркнул, а может, показалось, просто огонь выплюнул облако искр, растаявших в воздухе. Темнеет, сумрак мягкий, прозрачный, уютный, и пламя становится ярче, живее. Фома еще некоторое время сидел, оттягивая тот момент, когда придется вставать и идти. Тяжело возвращаться туда, где ненавидят, но больше идти некуда. И Фома решил, что сегодня же попытается поговорить с Ярви.

Она встретила привычным уже молчанием, резкий внимательный взгляд и кивок-приветствие. Фома аккуратно повесил куртку, отряхнул прилипшие к штанам сосновые иглы, пригладил волосы — все лишь бы оттянуть момент разговора.

Ярви накрыла на стол, а сама отошла в сторону.

— Поужинай со мной?

Послушно садится рядом, глаза отводит, ну да Фома и так ощущает ее страх и неуверенность. Руки подрагивают, а на щеке длинная тень, точно шрам. Фоме хочется прикоснуться, стереть это пятно-шрам, но… она зажмурится, как в ожидании удара, а он потом долго будет чувствовать себя виноватым. Нет, дальше так продолжаться не может. Не должно, это не правильно, и Фома попытается эту ошибку исправить.