Шимун Врочек - Рим. Книга 1. Последний Легат

Прорывают. Смешно. Проклятье! Мы опоздали. Опоздали! Я спрыгиваю с коня. Проклятье! Прокля…

– Быстрее! – кричу я рабам. – Снимайте его! Что встали, придурки?! Ну!

– Легат, – говорит Тит негромко. Он смотрит на меня сверху вниз, сидя в седле неровно и неловко. Вообще удивительно, что он не выпал из него по пути.

– Что – легат?! – Я поворачиваюсь к рабам. – Я жду. Снимайте его, чего ждете?

– Легат!

В голосе центуриона затихают раскаты далекого грома. Он смотрит на меня спокойно и просто.

– Он мертв.

Помню, когда Квинта в детстве ударило качелями, он – мокрый от слез обиды и ярости – стоял и пинал деревянный столб. Долго пинал.

Я подхожу к столбу и пинаю его ногой. Потом еще. Боль пронзает лодыжку, но я не останавливаюсь. Н-на! Н-на! Н-на!

Когда боль в ноге становится невыносимой, я поворачиваюсь и, хромая, иду обратно к лошади. Глаза от усталости провалились. Лицо напоминает восковую маску, рассохшуюся от старости и осыпающуюся…

Лошадь от меня шарахается. Смотрит испуганно, раздувает ноздри. Я протягиваю руку, лошадь отступает.

– Ну и пошла ты тогда, – говорю я. Оглядываюсь. Крест с германцем чернеет на фоне фиолетовой вересковой пустоши и недалекого леса. Он последний в ряду крестов, тянущихся от Ализона. Так. Прошел всего день с момента казни. Германец не мог так быстро умереть, на кресте мучаются долго…

Может, он еще жив? Просто кажется мертвым? Такое бывает. В Африке я видел фокусника, которого связывали, укладывали в ящик и закапывали в землю. А потом через три дня откапывали – а он живой!

Я сам не знаю, почему пытаюсь ухватиться за такие глупости. Ду ис двала. Ты дурак.

Я поворачиваюсь к рабам. Центурион смотрит на меня сверху.

– Хорошо, – говорю я. – Слезайте и снимите его с креста.

Рабы молча переглядываются, но с места не двигаются. Почему-то косятся на центуриона.

– Снимите его, – приказываю я. – Ну же!

– Выполняйте, – говорит Тит, словно моего приказа им недостаточно. Рабы вдруг начинают шевелиться.

Старший центурион усилием воли приподнимает себя над седлом и перекидывает ногу. Неловко спрыгивает на землю, охает, со стоном приседает. Начинает растирать бедра. Несладко ему сегодня пришлось.

Рабы вынимают из мешков, притороченных к седлам, привезенные инструменты. Складывают на землю. Потом опять смотрят на центуриона. С надеждой. Мол, центурион здесь самый нормальный. Он сейчас образумит хозяина, и делать ничего не придется.

– Снимайте, – говорит центурион. – Это приказ легата.

Раб перебрасывает веревку через перекладину креста, упирается ногами. На ней завязаны узлы. Другой начинает взбираться вверх, зажав в зубах нож…

Режет веревки, привязывающие руки германца. Потом нужно что-то сделать с гвоздями. В общем, работы много. Помогаем даже мы с центурионом, иначе бы рабы возились до завтра.

Снять человека с креста сложнее, чем его туда прибить.

Наконец германца удается уложить на землю. Ветер дует все сильнее, рывками. По вересковой пустоши гуляют темно-синие волны. Усиливающийся, пульсирующий шелест листьев напоминает биение сердца. Деревья качаются. В стороне севера, за лесом, там, где река Визургий и лагеря легионов, скапливается глубокая черная темень. Бездна. Словно небо куда-то проваливается.

Напряжение в воздухе такое, что он вот-вот лопнет.

Я наклоняюсь к германцу.

– Легат! – говорит центурион.

– Вижу, Тит.

В боку германца, слева, под ребрами, небольшая колотая рана. Бок залит черной засохшей кровью. Вот и ответ, Гай. Что, легат, допрыгался? Кто-то не стал надеяться на римское правосудие и медленную смерть. А решил ускорить дело. Но кто?!

Если бы мертвые могли говорить. Если бы… Я прикладываюсь ухом к его груди. Тихо, только что-то булькает. Встаю и пинаю его по ноге. Нога дергается, падает. Может, он притворяется? Бред.

– Ну же, давай! Ты же сильный!

Бесполезно. Германец мертв. Я поворачиваюсь к центуриону:

– В городе же есть медики?

Тит Волтумий качает головой. Да, мне тоже понятно – если и есть, мы просто не успеем довезти германца в город, даже если он хоть чуточку жив. И тем более не успеем привезти доктора из Ализона сюда.

Это не считая того, что мы нарушаем закон. За снятие преступника с креста без позволения пропретора мы рискуем сами оказаться на кресте. Конечно, до этого дело не дойдет, но…

Проклятье. Проклятье. Проклятье.

Надо ехать. Центурион стоит рядом с германцем, но разглядывает меня, а не его. Когда вдалеке вспыхивает молния, Тит моргает. Смотрит на меня, прищурившись.

– Надо ехать, легат, – говорит он мягко. – Гроза идет.

Раскаты грома. Я киваю.

– Сейчас. Еще немного, Тит.

Я смотрю на синее лицо германца и думаю, что слишком надеялся получить ответ. Нагибаюсь, чтобы закрыть ему глаза, и из ворота моей туники выпадает что-то. Я по привычке ловлю, раскрываю ладонь – там лежит фигурка. Ну, конечно.

Фигурка отражает свет. Воробей, Воробей. Кто твой хозяин? И зачем ты нужен убийце Тарквиния?

Германец лежит рядом. Я двумя пальцами закрываю ему глаза. Холодная мертвая плоть. Зато теперь он выглядит спокойным. Прости, варвар, ты был не виноват. А кто виноват? Кто добил тебя? Если бы мертвые могли говорить…

Я поднимаюсь. И вдруг понимаю: что-то не так. Опускаю взгляд.

Воробей лежит на моей ладони. Что это?!

Дрожь пронизывает меня от макушки до пяток. Волосы стоят на голове дыбом, по всему телу бегут мурашки…

Это похоже на удар молнии. Синий разряд.

Ну же, давай! Я сжимаю пальцы – так, что острые края фигурки врезаются в ладонь. Если бы мертвые…

«Скажи мне!» – приказываю я мысленно.

Меня пронзает насквозь. На одно мгновение мне кажется, что все мое тело стало прозрачным. Вспышка. Синие разряды ветвятся сквозь прозрачные мышцы и кости, обрамляют светящимся ореолом вены и артерии. «Молния, – думаю я. – Неужели в меня попала мол…» Мир сдвигается и плывет куда-то в сторону. Все становится далеким, ненужным, словно я смотрю на это откуда-то из другого мира…

Ладонь свело. Я опускаю взгляд и вижу – фигурка Воробья выпала из пальцев и лежит в лужице на камнях. Под тонким слоем воды. Грязные потеки на слое серебристого металла… Я медленно наклоняюсь и поднимаю фигурку. Меня все еще трясет.

– Легат!

Я поворачиваюсь и иду к лошадям. Ноги подкашиваются, слабость. Все кончено, мне здесь больше нечего делать. Зачем только ехали?

– Легат! – кричит Тит Волтумий. В голосе – ничего человеческого.

Я поворачиваю голову.

– Он шевельнулся, – говорит центурион. Смотрит на меня, волосы у него дыбом. – Я видел.