Гай Орловский - Ричард Длинные Руки – паладин Господа

— Не болтайте, — посоветовал я. Добавил многозначительно: — Да не болтаемы будете.

Гендельсон умолк, хотя раздвигал грудь и бросал на меня грозные и высокомерные взгляды. Этот городок разительно отличался от Зорра и даже от владений Нэша пестротой и каким-то подчеркнутым весельем. Что-то типа: гуляй, Вася, все одно помрем. Во всех окнах свет, это ж сколько свечей надо зажечь, неужто завтра уже зажигать не надеются, на улицах полно пьяных, а крепко вооруженные всадники нам встречались на каждом шагу, и никто не собирался уступать дороги. Я всякий раз дергал коня Гендельсона за повод, по мне так дорогу уступает тот, кто умнее, и мне плевать, что обо мне подумает высунувшийся из окна мордастый лавочник… как и тот лавочник, коня которого сейчас держу за повод.

Все дома, как я с удивлением заметил, не просто четыре стены и крыша. Строили с выдумкой, размахом, состязались в затейливости. Общегородского архитектора нет, полная свобода застройки, барокко на рококе, коринфский стиль на корбюзном, дорический вперемешку с авангардным, нет церкви, что назвала бы все это поползновениями дьявола, запретила и указала бы пылающим факелом единственно верный путь…

Когда мы добрались до постоялого двора, на темно-синем зловещем небе уже поднималась луна. Страшно вырисовывалась черная громада массивного здания. На обоих этажах светятся окна, неприятно светятся, чересчур багрово. Конечно, здесь масляные светильники, а то и вовсе факелы, но чувство опасности усилилось когда мы подъехали к гостеприимно распахнутой двери.

Изнутри на улицу падал все тот же красноватый свет. Наши кони все замедляли шаг, я подъехал к самому входу, натянул повод. Впервые встречаю постоялый двор, где вот так гостеприимно распахнуты двери прямо в саму харчевню. Обычно распахнуты ворота во двор, да и то не ночью, как сейчас, так что сперва оставляешь коней либо у коновязи, либо отдаешь в конюшню, а сам под надзором многих глаз пешком идешь к дверям, распахиваешь их, еще не зная, что встретишь… и потому держишься… смирненько.

Мы оставили коней у коновязи, слуги бегом принесли мешки с ячменем. Я подвязал их к мордам, мордам коней, не слуг, каждый насыщается по своей табели о рангах и привилегиях.

Дафния соскочила на землю, железное кольцо спрятала под плащ. Там же держала и руки. Гендельсон слезал медленно, словно его разбил радикулит. Из харчевного зала потекли запахи жареного мяса, рыбы, кислого вина, крепкого пота и горящего масла из множества светильников. В зале за десятком широких столов пьют и веселятся мужчины, хотя я сразу заметил и трех женщин. Полуголые, вульгарные, накрашенные ярко и широко, их роль понятна, хотя одна из них показалась мне именно той хищницей, что умеет прыгать на голову, рубить, душить и вообще делать самое непотребное в этом патриархальном мире.

Гендельсон и Дафния вошли следом. Я выбрал свободный стол, бросил на середину столешницы золотую монету. Хозяин сглотнул голодную слюну, глаза его не отрывались от желтого кружка.

— Самого лучшего, — велел я коротко.

Хозяин угодливо поклонился.

— Сейчас будет. А вина?

— Тоже лучшего, — бросил я: — Кстати, видишь эту девушку?

Он повернул голову, Дафния застенчиво улыбнулась.

— Да, что с нею?

— Она потеряла родителей, — сказал я. — Ей некуда идти. Если отыщешь ей место… или сам возьмешь, я добавлю еще две монеты. Такие же.

Гендельсон недовольно хрюкнул. Хозяин оглядел Дафнию снова, уже с головы до ног. Она краснела и отводила взор.

— Я вижу, — проворчал он, — когда вижу хорошую девушку. Она не такая, как вот те… Хорошо, я возьму ее подавать на стол, мыть посуду. Спать будет в общей людской, у меня там пять человек. Если это устроит…

— Устроит, — сказал я и бросил на стол три монеты. — Бери. На одну больше за то, что решил быстро… и правильно. Она тебе расскажет, что с ней приключилось. Словом, теперь она на твоем попечении.

Он вскинул руку, к нему подбежал молодой бойкий парень.

— Все лучшее — на этот стол, — сказал хозяин. Он повернулся к Дафнии. — Полагаю, тебе не стоит сидеть за столом с этими господами. Красивая женщина должна быть вдвойне осмотрительна, ибо ее красота будет соблазнять другого, а если она бедна, то соблазнять ее саму. Так что отправляйся сразу на кухню. Там тебя и покормят… и сразу можешь приступить к работе.

Я покачал головой.

— Не видишь, она в моем плаще? И босая? Дафния, иди с ним, расскажи все, что случилось.

Мы проводили их взглядами. Гендельеон с облегчением перевел дух.

— Вот мы и пристроили одну заблудшую душу. Нам это зачтется на Страшном суде.

— Это было нетрудно, — заметил я. — А что нетрудно, то недорого. За такое большие грехи не скостят.

— Да, — согласился он важным голосом. — Ее пристроить было нетрудно. Она красивая, а красота есть открытое рекомендательное письмо…

— Красота… — повторил я. — Красивой быть хорошо… но опасно.

— Да, — согласился он. — Но это в диких землях.

— А в христианских, — сказал я елейным голосом, — красивых сжигают, ибо… ведьмы.

Он нахмурился, тяжелые брови нависли, как грозовые тучи. В глазах промелькнули огоньки и погасли.

— Есть христианская красота, — изрек он наконец голосом прокурора. — А есть — нечестивая. Нехристианская. Вот ее надо на костер.

— За что?

— За то, — отрезал он. — За то самое!

— Ну вот теперь понятно, — сказал я.

На стол таскали жареное мясо, рыбу, сыр, хозяин сам принес кувшин вина, сообщив, что это лучшее в городе, поставил перед нами два медных кубка, удалился. На остальных столах, к удовольствию Гендельсона, миски были глиняные, как и кружки.

Я ел молча, поглядывал по сторонам. Никто уже на нас не смотрел, все ели, пили, хвастались, затевали ссоры. Правда, я все-таки обратил внимание на худого жилистого человека с красным обожженным лицом. Он сидел к нам спиной за соседним столом, но по тому, как напряженно держался и отвечал невпопад своему собутыльнику, я ощутил, что он очень внимательно слушает наши разговоры. А если учесть, что у Гендельсона «Божья Матерь» и «Пресвятая Богородица» звучат через слово, то мы, похоже, выглядим как два негра в рязанском пивном баре.

Жилистый неспешно отхлебывал из глиняной кружки, потом словно невзначай повернулся к нам боком, так можно наблюдать за нами краешком глаза. Да и ухо, как жерло граммофона, направлено в нашу сторону. На нем был толстый коричневый плащ, волосы падают на доб, а черная густая борода начинается прямо от глаз, опускается на грудь, укрывая лицо так, что я не назвал бы его с уверенность ни квадратнорожим, ни лошадо-мордым, ни утинорылым, ни даже монголоидным батыром — только роскошная неухоженная борода, неопрятная, вобравшая в себя пыль и запах дорог.