Марина Дяченко - Шрам

— Солль, — сказала она быстро, — надо идти домой… Слышите?

Губы его беззвучно шевельнулись, потом шевельнулись снова, и до девушки донеслось:

— Ты кто?

Её прошибло потом — неужели он всё-таки утратил рассудок от пережитого на площади потрясения?

— Я Тория… — прошептала она растерянно. — Вы… не узнаете?

Распухшие Эгертовы веки снова упали, прикрывая глаза.

— Это на небе, — сказал он тихо, — такие звёзды.

— Нет, — она снова схватила его за плечи, — не так… Нету неба, нету звёзд, я Тория, а мой отец — декан, вспомните, Эгерт!

Последнее слово обернулось прорвавшимся всхлипом — Солль снова поднял взгляд. Глаза его странно потеплели:

— Я… не сумасшедший. Вы… не бойтесь, Тория. Звёзды… Созвездие, как родинки… на шее.

Тория невольно схватилась рукой за свою шею. Эгерт снова шевельнул губами:

— Поют…

Откуда-то доносилась нестройная хмельная песня. С ближайшей крыши слышалось сопение: невесть как попавший туда гуляка решительно выворачивал флюгер.

— Это ночь? — спросил Эгерт.

Тория перевела дыхание:

— Да… Сегодня был день Премноголикования.

Глаза Солля затуманились:

— Не нашёл… Не нашёл… Теперь уже не найду… Никогда…

— Скитальца? — шёпотом спросила Тория.

Эгерт с трудом пошевелился, сел, опираясь на стену. Медленно кивнул.

— Но на будущий год он явится снова, — сказала она как могла беспечно.

Эгерт покачал головой:

— Целый год… Я уже не доживу.

В словах его не было ни капли рисовки или кокетства, только спокойная уверенность.

Тория будто очнулась:

— Солль… Надо уходить. Вставайте — и пойдём.

Не двигаясь с места, он снова тяжело качнул головой:

— Я не могу… Я останусь. Вы… идите.

— Нельзя, — она старалась говорить как можно убедительнее и мягче, — нельзя, Эгерт… Вас здесь растопчут, пойдёмте…

— Но я же не могу, — пояснил он удивлённо. И продолжал без перехода, будто раздумывая: — Жук без крыльев… Тот был без крыльев. Назад… нельзя. Не выходит, мама… Почему не получается? Мёртвые… Наверное… не ходят. Назад нельзя!

Глаза его снова затуманились. Впадая в панику, Тория принялась изо всех сил трясти обмякающие плечи:

— Ты живой! Ты живой! Эгерт! Вставай, ну!

— Тория, — прошептал он отрешённо. — Тори-я… Такое имя… Я живой. Нет, не то. Тория… — он протянул вперёд ладони, сложенные лодочкой. — Это будто бы бабочка… Села на руку, сама… Будто подарок… Один раз в моей жизни… И я убил её, Тория… Тогда, в Каваррене. Убил… его. И убил себя, потому что… — он разнял ладони, будто пропуская через них невидимый песок, — потому что потерял… Торию, — он бессильно откинулся назад.

Она смотрела на него не отрываясь, не зная, что и сказать.

— Это правда — ты? — спросил он шёпотом. — Или это всё-таки… меня встречают… там?

Тория испугалась:

— Нет… Это я…

Он неуверенно протянул руку и осторожно коснулся её щеки:

— Ничего и никогда у меня не было. Нищий… Солль. Небо пустое, ни звёздочки… Ничего… настоящего… Одна только Тория… Ничего нет. Дорога горячая, солнце… И я один… Не надо бы мне жить. Я… там. Спасибо… что я тебя видел, — его рука упала. — Спасибо, милая Тория…

— Солль… — прошептала она испуганно.

— Так горько, — сказал он, снова опуская веки. — Ожерелье из звёзд… Я так обидел тебя. Никогда в жизни… Прости…

Он вздрогнул. Открыл глаза:

— Тория… Площадь убийц. Убийцы на плахе, убийцы на площади, и я — убийца… Головы, глаза, зубы, рты… Почему никто не хочет… меня прикончить?! — он вдруг рванулся, почти что встал — и снова сник, осел, обмяк.

— Эгерт, — сказала она глухо. — Об этом нельзя сейчас думать. Если ты сию секунду не встанешь… Я не знаю, что сделаю, — и она в самом деле не знала.

— Уходи, — отозвался он, не открывая глаз. — На улице… Много всякого. Праздник… Ночь. Они захотят… Если они захотят насильничать, я не спасу тебя, Тория. Я буду рядом и буду смотреть… А помочь не смогу… Уходи, — и он поднял веки, и Тория встретилась глазами с его безнадёжным, ласковым, полным боли взглядом.

— А вот не бойся за меня! — выкрикнула она, пытаясь справиться с непонятным чувством, вдруг сдавившим ей горло. — Я сама за себя… Вставай!

То ли голос её обрёл особую повелительную силу, то ли Эгерт наконец-то начал приходить в себя — а только общими усилиями они смогли поставить на ноги тяжёлое, неповоротливое Соллево тело. Тория подставила шею — рука Эгерта теперь лежала у неё на плечах, и даже сквозь грубую ткань платья девушка чувствовала, как рука напрягается, боясь причинить ей боль.

— Да смелее, — прошептала она, пытаясь встать поустойчивее, — держитесь, Солль… Ерунда, пойдём…

Идти оказалось тяжелее, чем она думала. Эгерту совсем не служили ноги; отчаявшись не раз и не два, она наконец выдохнула:

— Нет… Так не выйдет… Я схожу в университет… Позову на помощь…

Солль тотчас же осел на мостовую, да и Тория едва устояла; испытывая странную неловкость, повторила как можно увереннее:

— Я быстро… Тут не очень… Далеко. Вы подождите, да?

Он поднял голову. Тория увидела его глаза — и опустилась рядом:

— Эгерт… Да я же не брошу… Я людей позову, отец поможет… Эгерт, я не брошу тебя, клянусь…

Солль молчал, опустив голову. Тихо уронил:

— Конечно… Иди.

Она посидела рядом, потом сказала бодро:

— Да нет… Мы сами дойдём. Мы отдохнём немного, и будет легче… Да?

По прежнему не глядя, Эгерт взял её руку. Она вздрогнула — но не отняла.

Он долго-долго разглаживал пальцами её ладонь. Потом сжал — не больно, но Тория ощутила биение пульса в его ладонях:

— Спасибо… Наверное, я… не заслужил.

Останавливаясь, отдыхая, пробираясь среди хмельных и ликующих, они шли весь остаток ночи. Занялся мутный рассвет — город, притихший и утомлённый, казался огромным разорённым столом, встречавшим утро после весёлой и обильной свадьбы. Развеялся дым факелов, фейерверков и петард, утренний ветер возился в грудах брошенного хлама, гонял по залитой вином мостовой пробки от бутылок, оборванные ленточки и колечки серпантина, рвал в клочья сырой, притаившийся в подворотнях туман и до костей пробирал двух измученных путников.

Тория и Эгерт выбрались к горбатому мостику над каналом; по шершавой, как тёрка, поверхности воды путешествовал утерянный кем-то бумажный колпак с кисточкой. Пустые улицы и слепые окна казались покинутыми, нежилыми; нигде не было ни души, и только на самой серёдке мостика неподвижно стоял высокий, созерцающий воду человек.