Возвращение (СИ) - Галина Дмитриевна Гончарова
— Еще и бабка? За ней Устинья тоже ухаживала?
— Да, Любавушка. Бабка там плохо себя чувствовать стала, приехала к внучке. Устинья от нее и не отходила, считай, с приезда.
— Хммм...
Конечно, не совсем так было. Но холопы отлично понимали, что про волхву лучше молчать. Чего там тебе хорошего будет?
Правильно, ничего. А вот волхва, коли узнает, что беда из-за тебя случилась... ей и имя знать не надобно. Проклянет — да и все. И язык отсохнет болтливый, и сам помрешь смертью безвременной.
Не успеет?
Ой ли? Может и успеть.
— Я сама на нее посмотрю поближе, поговорю. Понравилась она тебе, Платоша?
— Понравилась, Любавушка. От умной женщины и дети умные родятся.
Любава промолчала. И родственника отпустила. А потом отправилась в крестовую.
Упала на колени.
— Господи, помоги! Вразуми, направь на путь истинный...
Господь молчал.
Как и раньше, как и долгие годы после замужества. Но Любаве так было легче. Наверное...
* * *
Боярин Заболоцкий в горницу вошел, что тот медведь рыкающий. И ключи на стол положил.
— Батюшка?
Устинья уже пришла в себя, да и к матери пришла.
— Сидите, бабы?
— Что случилось, Алексей Иванович? — боярыня первой в себя пришла. — Никак не угодили мы тебе? Уж прости нас, баб глупых...
Боярин только рукой махнул.
— Что ты, Евдокиюшка! Угодили, да еще как! И Платон нашу девку хвалил — хвалил. Уж такая умница, и разумница, и коли жребий выпадет, так быть ей царевной... не ругаться я пришел. Ты вот возьми-ка ключи, да платьев новых Устинье нашЕй.
— А на Аксинью, батюшка? — Устя смотрела прямо. Она-то как раз не боялась, просто мать под отцовский гнев подставить не хотела.
— А... и на Аксинью пусть! Авось и правда кому в платах приглянется! Она ж у меня не пугало какое... и себя вести ее поучи. А то сидит, кулема!
— Хорошо, батюшка, — согласилась Устинья.
Боярин через стол перегнулся и по голове ее потрепал.
— Будь умницей, Устя, в золоте ходить будешь, на шелках спать...
— Да, тятенька.
Боярин икнул, да и вышел отсыпаться. А боярыня протянула руку к ключам.
— Пойдем-ка, девочки, пока ткани отложим. А то передумает ваш батюшка завтра...
Аксинья ногой топнула.
— И мне! Устьке платья, а мне — так? Авось да приглянусь кому?! Дрянь ты, Устька!
— Я-то тебе в чем виновата?
— Ты... ты... могла бы и сказать...
Хлесткая затрещина оборвала гневную речь.
— А ну помолчи, Ксюха, — когда боярыня Евдокия таким тоном разговаривала, ее и муж побаивался, куда уж там дочери рот открыть. — Устя для тебя что могла, то и сделала. И в палаты взять попросила, и на отбор проведет, и платьев тебе нашьют. Только вот будешь так свой дурной норов проявлять, все напрасно будет. Лебедь и в мешковине — лебедь, а ослица — она и в бархате с копытами.
Аксинья хрюкнула что-то жалобное — и бегом за дверь вылетела.
Устя посмотрела на мать.
— Она ведь поймет? Правда?
Боярыня только головой покачала.
— Какие ж вы у меня разные получились, девочки. Прасковья ничего, кроме дома и подворья видеть не хочет, для нее там весь мир сошелся. Тебе, Устя, от бабки все перешло. А Аксинье... ей тяжелее всего придется. Ничего ей не досталось, бедной моей девочке. Ни красоты особой, ни ума великого. Зато зависти в ней много. Так и плещется, через край выхлестывает.
Устя кивнула.
— Матушка, не виновата я. Я ее не дразнила, не подначивала...
— А тебе и не надо. Аксинья ведь не совсем дура, и глаза у нее есть. Она и сравнить вас может, и вывод сделать. Понимает она, что ты лучше, вот и злится. Хорошо, что вы родные сестры, ты ее люби, помогай, а вот спину не подставляй.
— Маменька?
Вот уж чего Устя не ожидала от боярыни. Но заговорила кровь волхвиц, вот и сказала Евдокия то, о чем стоило бы промолчать.
— Ты у меня, Устя, как повзрослела за последнее время. Поймешь. Ксюшу зависть будет толкать под руку, пока не сдастся она. А на что тогда решится — Бог весть. Чем дольше протерпит, тем страшнее получится удар. Не поворачивайся к ней спиной. Не надо.
— Хорошо, маменька.
— Я вас обеих люблю, за каждую мне больно. Потому и предупреждаю.
— Я поняла, маменька.
Устя и правда поняла.
Она промолчит. Матери и так тяжело, но сейчас боярыня, практически, просит свою среднюю дочь за младшую. Понимает, что младшая может совершить нечто недоброе, что может причинить вред, не по глупости, а по злобе и зависти — и все равно просит.
Ты уж прости ее заранее, Устя.
Кто ж виноват, что она такая... дура завистливая...
Глава 9
Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.
Ох, Аксинья — Ксюшенька, сестрица любимая...
Ты-то для меня была любимой, а я для тебя?
Неуж и тогда ты завидовала? И из зависти... только чему там завидовать было? Муж на меня смотрел, как на седло какое, свекровь ноги вытирала, в палатах меня в грош не ставили. Только и оставалось, что слезами уливаться.
Детей не было, счастья не было... царский венец? Так и его не стало.
А мы ведь в последний раз в монастыре виделись. Не в палатах.
И смотрела Аксинья с завистью и ненавистью. Так смотрят, только если у меня что-то есть, а у нее нет. И это что-то было важно для нее, очень важно...
Но что?
Это мне было впору завидовать.
Это мне впору было тосковать, кричать, ненавидеть... а ненавидела она. Почему?
Что я сделала не так? Что могла у тебя отнять? Чем обидела?
По сей день понять не могу. И исправить... как исправить то, чего не знаешь?
Вроде бы и сейчас ничего плохого не сделала, а она так на меня злится. Не понимаю...
Матушка-Жива, направь, помоги и подскажи. Все сделать можно, знать бы, что делать нужно! А пока только молиться и остается.
* * *
— Поеду я, съезжу к Заболоцким.
— Федя, и не удумай даже.
Фёдор вспыхнул, было, но под взглядом Платона Митрофановича сник, а маменька и вовсе добила.
— Феденька, радость моя, ведь не нашли татя! И того, кто покушался на тебя первый раз, тоже не нашли.
— Найдут еще, — проворчал сын. — Не Устинья ж
