Татьяна Мудрая - Мириад островов

Девочка-сторож лет десяти-одиннадцати, смугленькая, с гладкой кожей, по-обезьяньи ловко спрыгнула с навеса, прицепленного едва ли не под самой кроной, обеими руками изобразила воздушный поцелуй:

— Как чудесно, Мари, что ты пришла! Твоя Руати сегодня утром сложила свою первую фразу, представляешь? И длинную какую! Приподнялась на ручках в колыбельке, уселась покрепче и запела: «Зачерпну ковшом Молочный Путь, напоюсь лунячьим молоком, чтобы мне, летучей, не свернуть на пути в планет привольный дом».

— А не стихами она может? — смеётся Мари. Её голос на несколько тонов понизился по сравнению с прошлым разговором и звучит ныне чистым грудным контральто. Хрипота куда-то исчезла вместе с понурой осанкой и видом предельной немощи.

— Это успеется, — весело говорит девочка. — Главное — начало положено. Вот она, смотри, снова приподнимается, хлопает в ладоши. Уже заметила маму. Может, дать тебе на руки?

— Не нужно сейчас, — смущённо отвечает женщина. — Добро бы одна была, так ведь эта малявка и с прочими юными девицами вовсю копошится и тискается.

— Они же все чистые, как вода в роднике.

— Так ведь не я. Меня это рождение не исцелило, — с лёгкой грустью отвечает Мари. — Жизнь продлит, может статься. Но ведь это не очень важно, правда?

Они не обсуждают между собой того, что на самом деле важно. Что девочки, появившиеся на свет благодаря подсказанному извне партеногенезу, — вовсе не клоны и не слепки с мам даже по внешности. А внутри…

В четыре-пять месяцев их речь уже можно понять без особого труда. В шесть они с плаванья, барахтанья и ползанья переходят на ходьбу, вернее, на бег. В семь — познают первоначальные буквы и наиглавнейшие слова. Они пьют солнечный свет и дышат луной. Любое знание проникает в них так же легко, как горный воздух в лёгкие. Эти создания мало поддаются хвори и практически не знают утомления, они красивы, ловки, грациозны и небывало сильны. Они почти не страдают от зноя и мороза: возможно, поэтому всецелая нагота беспокоит их не больше, чем в те благие времена, когда до Гаваики и подобных мест ещё не добрались христианские миссионеры.

Старшие из девушек уже прекрасно осознают, для чего появились на свет. Здесь и в других таких же запретных, запредельных анклавах, разбросанных по всему миру, вестницы готовятся выйти из своих магических оболочек, чтобы передать истосковавшемуся без них человечеству свою священную природу.

Изначальную природу человека.

И, поистине, это будет самое лучшее, самое бескровное завоевание на свете».

— И что это такое? — спросила Орихалхо, с некоей фамильярностью заглядывая Галине за плечо.

— Да так. Извечно русская мечта о том, как с полного писца содрать шкурку и пошить себе зимний тулупчик.

— ???

— Прости, — Галина невольно улыбнулась обескураженному виду подруги. — Сорвалась на многоэтажный жаргон. Песец или искажённо писец — это не тот, кто пишет, а пушной зверёк, северная лиса. Почему-то полным песцом называют конец света. А еще у нас говорят — делить шкуру неубитого медведя. Это если кто-то рассчитывает прибыль с дела, которое вряд ли завершится успехом. В смысле напрасных хлопот. Ну вот, в Рутене свирепствует болезнь, что косит женщин как траву, а кое-кто, похоже, возмечтал о нашем царстве.

— Да я не о том, — по виду Орри казалось, что она еле сдерживается, чтобы не оборвать разглагольствования подруги. — Эту цидулку уже добрая половина Вертдома знает. Разошлась в многочисленных копиях. Только что имели в виду здешние управительницы, когда передавали тебе образец кайлатской работы?

Теперь немой вопрос отразился на лице уже Галины.

— Кайлат — одна из пограничных крепостей, которые держат край вертдомской… ойкумены, — стала объяснять Орихалхо. Земные мистические термины были явно ей непривычны. — Один из гостей моего сьёра… В общем, некий рутенец говорил мне, что так, Кайлат или Кайлас, именуется святая гора посреди горного хребта Гхималайя.

— Гималаи, знаю, — вставила Галина.

— Одна из немногих обителей, где учат красивому письму. У тебя образец, кстати, по виду совсем простой, именно по этой простоте и узнаваемый. Ни единой лишней черты. Намётанный глаз распознаёт такое с одного взгляда.

— И что с того? Мне полагается реагировать, по выбору, на почерк. На содержание сказки. На сам факт почётного дарения. Или на что иное?

— А вот ты одна только и можешь решить. И никто другой за тебя. Так определяется твоё предназначение.

Галина сердито рассмеялась:

— Ещё и это на мою голову. Уже решили, что в божьи проститутки я не гожусь, на добродетельную супругу тяну еле-еле, а лечить меня — только силы и деньги тратить.

— Кто решил? Эти две игньи, которые приехали ради одной тебя?

Орри произнесла титулы с лёгким прононсом и на готийский манер: вроде как и уважение высказала, и посмеялась, чтобы подруга не пугалась так. Потому что чем страшней казалось Галине, тем нахальней она себя держала.

— Они, разумеется, — морянка вынула лист из Галининых пальцев, скрутила в рулончик, сунула в футляр. — Знаешь, я ещё сама почитаю. Стиль уж больно у него хорош.

— У кого?

— Да у пушного зверька твоего, естественно. Ох, погоди. Там что-то мешается. Ты, наверное, спутала его с подкладкой.

Морянка вытащила образец каллиграфии назад и засунула в глотку футляра два пальца, вытянутые наподобие щипцов. Повозилась там — и вызволила ещё один листок, свёрнутый в трубку.

— Так это возвратная рукопись, — разочарованно проговорила Галина. — То есть она вроде бы подарена кому-то в Москве, чтобы вертдомцы набегали на неё, как на приманку. Саму её я, понятно, не видела, но в книжке Армана Шпинеля есть оттуда небольшой кусок. Именно этот. Я его буквально наизусть помню! Об одном путешествии деда и внука.

— В самом деле? — морянка развернула бумагу. Цветом что дубовый лист поздней осенью, оттого и не была замечена сразу. Буквы выведены чернилами древнего мастерства: настой дубовых же орешков на ржавых гвоздях. Конечно, и то, и другое — стилизация.

«Скондийские хребты и вершины обладают свойством красть расстояние и умалять время. Тебе кажется, что ты рядом с ними — а предстоит ещё неделя трудного пути. Ты теряешь всякую надежду увидеть горы — и как раз в этот момент одна из них обрушивается на твой взор всею замшелой тяжестью.

Наши крепости так же непохожи на западные твердыни, как скондийские горы — на холмистые равнины вокруг Фрайбурга и даже Вробурга, водружённого на мощное каменное основание. Тамошние замки горделиво попирают землю своими круглыми зубчатыми башнями и выложенными по ниточке стенами и до самого малого камешка в обводе оконного проёма или бойницы не прячут своей рукотворности. В Скондии служат крепостями сами горы и горные перевалы. Полые внутри скалы и циклопические перемычки между ними, туннели, прорытые в граните и базальте гигантским земляным червем. Его отрыжка: невероятные массы туфа, мела или известняка, которые уж давно успели зарасти травой и кустарником, а то и деревьями, и принять свой естественный вид. Подземелья, созданные человеческим трудом, который лишь довершил и укрепил то, что создано глубинными потоками. Кровеносные жилы и грубая кожа нашей матери Геоны. Самого матернего тела эта деятельность не коснулась, оттого люди, я так думаю, кажутся ей дерзкими букашками, которые точат свои ходы в коре мирового древа. Однако если сам человек, подобный мне и моему внуку Моргэйну, Мору, глядит на эти ослепительно белые навершия крепостей, венцы гор, уподобившие себя вечному снегу и льду, — то они превозмогают его робость и крадут всё смирение. Цитадели сии названы достойно своей мощи: Аламут, Эребус, Машиаф, Русафа, Кхаваби, Кайлат, Маникъа, Кракен, Ас-Сагр, Сентегир. Именами горных пиков и кряжей».